Главная  неомарксизм

Луи Альтюссер

Ленин и Философия

Прежде всего хочу поблагодарить Общество за оказанную мне честь — приглашение выступить с тем, что здесь изначально называлось и еще долго будет называться трогательно несовременным сло­вом «сообщение»[1].

I

Когда ученый выступает с сообщением перед уче­ными, это понятно и естественно. В самом деле, и сообщение, и последующая дискуссия вообще могут быть только научными и никакими другими. Но что такое философское сообщение, философ­ская дискуссия?

Философское сообщение. Если бы Ленин ус­лышал такое словосочетание, он наверняка рассмеялся бы тем искренним, заразительным смехом, по которому рыбаки на Капри узнавали в нем че­ловека одной с ними породы, защитника их инте­ресов. Это было ровно шестьдесят лет назад, в 1908 году: Ленин жил на Капри у Горького. Он любил Горького за широту натуры, ценил его талант, но при этом называл мелкобуржуазным революционером. Горький пригласил Ленина на Капри, желая вов­лечь его в философские дискуссии, которые велись в маленькой группе большевистских интеллектуа­лов, так называемых «отзовистов». Горький разде­лял их взгляды. Дело было в 1908 году, то есть вско­ре после первой русской революции 1905 года; на­ступило время реакции, рабочее движение было по­давлено. А среди «интеллектуалов», в том числе ин­теллектуалов-большевиков, царила полная расте­рянность. Значительная их часть объединилась в группу, за которой в дальнейшем закрепилось на­звание «отзовисты».

В политике отзовисты были левыми, они вы­ступали за радикальные меры: отзыв представи­телей партии из Думы, отказ от всех видов легаль­ной борьбы, незамедлительный переход к насиль­ственным действиям. Однако теории, скрывавши­еся под этими левыми лозунгами, были правого толка. Отзовисты подпали под влияние модной философии, или философской моды, — так называемого эмпириокритицизма, с виду несколько обновленного знаменитым австрийским физиком Эрнстом Махом. Эта философия, основателями которой стали физик и физиолог (Мах был дале­ко не рядовой фигурой, он оставил след в истории науки), имела общие черты с другими философ­скими системами, созданными учеными, напри­мер Пуанкаре, или историками науки, такими как Пьер Дюгем и Абель Рей.

Подобные явления стали наблюдаться и в наше время. Когда происходит переворот в какой-либо науке (в данном случае это были математика и физика), всякий раз находятся завзятые философы, которые возвещают о «кризисе», переживаемом наукой вообще либо только математикой или толь­ко физикой в отдельности. Смею утверждать: та­кие декларации — своего рода закономерность, ибо определенная категория философов постоянно предсказывает, а стало быть, с нетерпением пред­вкушает угасание науки, когда можно будет дать ей последнее философское причастие, к вящей сла­ве Господней.

Но еще более любопытно другое: в то же самое время находятся и ученые, которые считают возмож­ным говорить о кризисе в науке и которые вдруг удивительным образом открывают в себе филосо­фов; либо им кажется, будто они переживают нечто вроде религиозного обращения, хотя на самом деле они уже давно и регулярно исполняют «об­ряды и ритуалы» философии, либо им кажется, будто они изрекают некие откровения, хотя на са­мом деле они преподносят избитые истины, пере­тряхивают старый хлам, являющийся неотъемле­мой частью того, что философия вынуждена счи­тать своей историей.

Мы же, философы по основной своей профес­сии, склонны думать, что эти ученые, принявшие бурный рост в одной из областей науки за неодо­лимый «научный кризис», по сути, переживают не­что вроде кризиса в собственных философских взглядах в том смысле, в каком кризисом называ­ется бурное проявление симптомов болезни во вре­мя ее обострения. Просто-напросто их философия, которой они руководствуются безотчетно изо дня в день, вдруг становится очевидна для них самих.

Эмпириокритицизм Маха, как и все его побоч­ные продукты — воззрения Богданова, Луначар­ского, Базарова и т.д., — был именно таким фило­софским кризисом. Эти явления носят хроничес­кий характер. Наблюдаются они и в наше время. Отдаленным (хотя и вполне адекватным по мас­штабам) примером в данном случае может считать­ся та философия, какая стараниями некоторых ученых — биологов, генетиков, лингвистов и т.д. — создается сегодня вокруг «информации», — вот вам типичный «философский кризис», причем в сво­ей эйфорической разновидности.

Философские кризисы у ученых примечатель­ны тем, что их философская направленность все­гда неизменна; это лишь слегка подновленные ста­рые идеи эмпиристского либо формалистского, то есть в конечном счете идеалистического толка, а стало быть, их противником всегда является ма­териализм.

Итак, отзовисты были эмпириокритицистами, однако, будучи в то же время марксистами (по­скольку принадлежали к партии большевиков), утверждали, будто марксизм должен избавиться от догматического мировоззрения, каким является диалектический материализм, и, для того чтобы стать марксизмом XX века, должен, наконец, об­завестись философией, которой ему всегда недо­ставало, — идеалистической философией, близкой к неокантианству, переработанной учеными и под­крепленной их авторитетом — эмпириокритицизмом. Некоторые большевики из этой группы даже хоте­ли дополнить марксизм «истинными» гуманисти­ческими ценностями религии и потому называли себя богостроителями. Однако это уже другая тема.

Как мы сказали, Горький захотел пригласить Ленина на Капри, чтобы организовать философскую дискуссию между ним и отзовистами. Одна­ко Ленин выдвинул условие: дорогой Алексей Максимович, я рад буду навестить вас, но катего­рически отказываюсь вести какую бы то ни было философскую дискуссию.

Разумеется, это был тактический ход. Ленину важнее всего было сохранить политическое един­ство между большевиками в эмиграции, а фило­софская дискуссия могла спровоцировать разно­гласия. Однако в его тактике просматривается и нечто большее, то, что я назвал бы исполнением ритуалов и обрядов философии, а также сознание того, к чему обязывает человека такое исполне­ние, — проще говоря, сознание того непреложно­го, основополагающего факта, что философия разобщает людей. Если наука объединяет, то фило­софия разобщает и, лишь разобщая, способна объединить. Теперь мы понимаем, почему рассме­ялся Ленин: не бывает на свете философского со­общения, как и философской дискуссии.

Сегодня мне хотелось бы всего лишь истол­ковать этот смех, который сам по себе есть некий тезис.

Смею надеяться, что этот тезис приведет нас к чему-то важному.

В данный момент, однако, он завел меня в ту­пик. В самом деле, если философских сообщений не бывает, как назвать мое сегодняшнее выступ­ление? Конечно, я выступаю с лекцией перед фи­лософами. Но, как говорится, не всяк монах, на ком клобук: состав аудитории еще не определяет, какой будет лекция. Поэтому лекция моя не будет философской.

И все же по веским причинам, связанным с тем моментом теоретической истории, который мы переживаем сейчас, это будет лекция из области философии. Но не лекция по философии. Она бу­дет или, вернее, хотела бы стать лекцией о фило­софии. А значит, ваше общество заранее предуга­дало мои намерения, пригласив меня выступить перед вами с сообщением.

То, что я попытаюсь сказать здесь, могло бы и в самом деле соответствовать этому определению, если бы мне удалось сообщить вам нечто о фило­софии или, коротко говоря, сформулировать ос­новные элементы некоей теории философии. Те­ория — это нечто такое, что в известной мере пред­варяет ту или иную науку.

Поэтому прошу вас вдуматься в название моей лекции: «Ленин и философия». То есть не «фило­софия Ленина», отнюдь нет, а Ленин о философии. По моему мнению, именно Ленину мы обязаны возможностью, дорога к которой, вероятно, была проложена еще раньше, но которая от этого не перестает быть бесценной, — возможностью заве­сти предварительный разговор о том, что однаж­ды, надо полагать, станет нефилософской теори­ей философии.

II

Если именно в этом важнейшая заслуга Ленина в свете нашей сегодняшней темы, то, возможно, вначале нам следует безотлагательно разрешить старый спор между университетской, профессор­ской философией (и в частности, университетской философией Франции) и Лениным. Поскольку я сам представитель университетской науки, читаю курс философии, то «приветствие» Ленина среди прочих обращено и ко мне.

Насколько мне известно, французская универ­ситетская философия — за исключением Анри Лефевра, написавшего о Ленине замечательную ра­боту, — не проявила никакого интереса к челове­ку, который возглавил величайшую политическую революцию в современной истории и который к тому же в своей книге «Материализм и эмпирио­критицизм» подробно и тщательно проанализиро­вал труды наших соотечественников А. Пуанкаре, П. Дюгема, А. Рея и других.

Заранее прошу прощения, если по забывчиво­сти не упомянул кого-либо из маститых современных ученых, но за последние полвека, помимо ста­тей философов или ученых с коммунистически­ми взглядами, о Ленине у нас написано совсем не­много: статья Сартра в «Тан модерн» в 1946 году («Материализм и революция»), статья Мерло-Понти (в сборнике «Приключения диалектики») и статья Рикёра (в «Эспри»).

В этой своей статье Рикёр с уважением отзы­вается о работе «Государство и революция», но, как мне кажется, не рассматривает ленинскую фило­софию как таковую. Сартр пишет, что материали­стическая философия Энгельса и Ленина «не­мыслима», в смысле Unding[2], то есть она не выдер­живает испытания простой мыслью, ибо является разновидностью метафизики — натуралистской, догматической, докантовской, догегелевской; од­нако он великодушно признает за этой филосо­фией функцию платоновского «мифа», который помогает пролетариям стать революционерами. А Мерло-Понти отделывается от проблемы совсем легко: по его мнению, ленинская философия — всего лишь «выход из положения».

Конечно, мне не подобает — даже при соблю­дении необходимого такта — устраивать суд над французской философской традицией за последние полтора века, ибо завеса молчания, которой французская философия прикрывает свое про­шлое, может поведать нам гораздо больше, чем все на свете открытые судебные процессы.

В самом деле, требуется определенное муже­ство, чтобы сказать: целый период во французской философии, от Мен де Бирана и Кузена до Берг­сона и Брюнсвика (включая Равессона, Гамелена, Лашелье и Бугру), можно оправдать перед лицом ее истории лишь благодаря нескольким великим умам, которые либо подверглись беспощадной критике, как Конт и Дюркгейм, либо были проч­но забыты, как Курно и Кутюра; некоторые совес­тливые историки философии, историки науки и эпистемиологи своей кропотливой работой под­готовили появление тех, кому французская фило­софия отчасти обязана своим возрождением в пос­ледние тридцать лет, тех, кого сейчас знает каж­дый; позвольте мне назвать только двоих, уже ушедших из жизни, — Кавайе и Башляра[3].

А в сущности, с чего бы это французская фило­софия, которая полтора века была до мозга костей религиозной, спиритуалистской и реакционной, затем в лучшем случае консервативной, в последние же годы либеральной и «персоналистской», которая не соизволила заметить Гегеля, Маркса и Фрей­да, университетская философия, которая только недавно, несколько десятилетий назад, а то и мень­ше, начала внимательно вчитываться в Канта, Ге­геля и Гуссерля, открыла для себя Фреге и Рассела, с чего бы она стала интересоваться большевиком, революционером, политиком, каким был Ленин?

Тут сыграли свою роль как непреодолимые классовые предрассудки, отягощающие ее соб­ственно философские традиции, так и приговор наших наиболее «свободных» мыслителей («не­мыслимая, догматическая философия Ленина»); кроме того, французская философская наука пре­бывала в твердой уверенности, что ей нечего ждать философских откровений от политика, да и от всей политики вообще. Вот только один пример: лишь недавно несколько французских университетских философов принялись изучать величайших теоре­тиков политической философии — Макиавелли, Спинозу, Гоббса, Гроция, Локкаидаже Руссо, «на­шего» Руссо. Еще каких-нибудь тридцать лет на­зад изучать этих авторов считалось пустым заня­тием, уделом литераторов и юристов.

Однако французская университетская филосо­фия не ошибалась, категорически отказываясь чему-либо учиться у отдельных политиков и у по­литики вообще, а, следовательно, и у Ленина. Ведь философия только и живет политикой, а раз так, то все имеющее отношение к политике может ока­заться для философии смертельным.

Ленин, разумеется, платил университетской философии той же монетой (если только она его читала) и платил весьма щедро, можно сказать, «не требуя сдачи»! Вот что мы читаем в «Материализ­ме и эмпириокритицизме» о Дицгене, немецком пролетарии, который, по словам Маркса и Энгель­са, самостоятельно, не имея образования, благо­даря участию в пролетарской борьбе сумел открыть для себя диалектический материализм: «Дипломи­рованные лакеи с речами об "идеальных благах ", отупляющие народ при помощи вымученного идеализ­ма» — вот что такое профессора философии для Дицгена. «Как у боженьки антипод — дьявол, так у поповского профессора — материалист». Теория по­знания материализма является «универсальным ору­жием против религиозной веры», и не только про­тив «всем известной, настоящей, обыкновенной ре­лигии попов, но и против очищенной, возвышенной профессорской религии опьянелых идеалистов». По сравнению с «половинчатостью» свободомыслящих профессоров Дицген готов был предпочесть «ре-лигиознуюю честность»: там «есть система», там есть люди цельные, не разрывающие теорию и практику. «Философия — не наука, а средство защиты от социал-демократии» для гг. профессоров. « Те, кто называют себя философами, профессора и приват-доценты, все тонут, несмотря на свое сво­бодомыслие, более или менее в предрассудках, в мис­тике... все составляют по отношению к социал-де­мократии... одну реакционную массу...» «Чтобы идти по верному пути, не давая никаким религиоз­ным и философским нелепостям сбивать себя, надо изучать неверный путь неверных путей (den Holzweg der Holzwege) — философию» («Материализм и эм­пириокритицизм», VI, 4)[4].

Эти слова звучат беспощадно, однако в них учи­тывается разница между «свободомыслящими про­фессорами» и «людьми цельными», пусть и религи­озными, у которых «есть система» не только умоз­рительная, но и прочно вписавшаяся в их практи­ческую деятельность. И еще эти слова пронизаны глубоким смыслом. Недаром Ленин завершает свои рассуждения этим образным выражением Дицге­на: нам необходимо выбрать верный путь; а для того чтобы мы смогли выбрать верный путь, нам надо изучать философию — неверный путь неверных пу­тей (den Holzweg der Holzwege). Что означает букваль­но следующее: нельзя отыскать верный путь (подразумевается: в науке, но прежде всего в политике) без предварительного изучения философии, более того, без теории философии как неверного пути.

В конечном счете именно это обстоятельство — помимо других, названных выше, — и сделало Ле­нина непереносимым для университетской филосо­фии и — не хочу называть никого конкретно — если не для всех, то для большинства философов вооб­ще. В философском смысле Ленин непереносим -или был непереносим какое-то время — для всех нас (разумеется, в том числе и для меня). Потому что в глубине души вопреки всем разговорам о дог­матичности ленинской философии, о слишком общем аспекте некоторых его категорий филосо­фы интуитивно чувствуют, доподлинно знают: не в этом суть дела. Они чувствуют и знают, что Ле­нину глубоко безразличны их придирки. Безраз­личны, во-первых, потому, что он их предвидел, причем задолго. Ведь он говорит: я не философ, я недостаточно подготовлен в этой области (пись­мо Горькому от 7 февраля 1908 года). Ведь это он говорит: знаю, мои формулировки и определения расплывчаты, не вполне отработаны; знаю, фило­софы будут обвинять материализм в «метафизич­ности». Но Ленин добавляет: суть не в этом. Я не просто не разделяю их философию, я еще и не фи­лософствую так, как они. Философствовать, как они, — значит попусту растрачивать сокровища разума и проницательности, бесконечно переже­вывая философскую жвачку. Я же, говорит Ленин, отношусь к философии иначе, я воспринимаю ее как практику в соответствии с идеями Маркса, в соответствии с тем, что она есть на самом деле. Полагаю, в этом вопросе я — «диалектический материалист».

Все это можно прочитать в «Материализме и эмпириокритицизме» как в печатном тексте, так и между строк. Отсюда и непереносимость Ленина для большинства философов; они понимают в душе, но не желают признать открыто, что пробле­ма на самом деле именно в этом. А не в том, чтобы выяснить, были Маркс, Энгельс и Ленин настоя­щими философами или нет, безупречны ли с фор­мальной точки зрения их философские дискурсы, правду или чушь сказали они о кантовской «вещи в себе», был ли их материализм догматическим или нет, и т.д., и т.п. Ибо все эти проблемы существуют и будут существовать лишь в рамках определенной философской практики. И подлинная проблема в том, что Ленин поставил под вопрос эту традици­онную философскую практику и предложил взамен совершенно иное отношение к философии.

Это иное отношение — своего рода проект или предварительный набросок объективного познания самой формы существования философии. Позна­ния философии как «неверного пути неверных пу­тей». Но для философов и для философии нет ни­чего более непереносимого, более нестерпимого, чем даже просто разговор о таком познании. Для философии нестерпима сама мысль о теории (то есть об объективном познании) философии, спо­собной коренным образом изменить ее традици­онную обрядность. Теория может оказаться смер­тельной для философии, ибо философия живет за счет ее отрицания.

Итак, университетская философия не терпит Ленина (как и Маркса) по двум причинам, кото­рые в итоге сводятся к одной. Во-первых, для нее нестерпима мысль, что она может чему-либо на­учиться у политики вообще и у какого-то политика в частности. А во-вторых, она не допускает мысли, что философия может быть предметом теории, то есть объективного познания.

Но если вдобавок какой-то политик вроде Ле­нина, «неискушенный ум» и самоучка в филосо­фии, имеет наглость заявлять, будто для серьезной, ответственной философской практики необходи­ма теория философии, это уже переходит всякие границы...

Тут университетская, да и любая другая фило­софия опять-таки не ошибается: если она столь решительно стремится избежать по видимости слу­чайного диалога с простым политиком, предлага­ющим ей путь к познанию сущности философии, то это потому, что такой диалог затрагивает ее са­мое больное место, оживляет подавленный, заг­нанный глубоко внутрь и традиционно находящий себе выход в бесплодном философствовании им­пульс; иначе говоря, чтобы познать себя через те­орию, философия прежде должна признать: она — не что иное, как своего рода замещение полити­ки, своего рода продолжение политики, своего рода пережевывание политики.

И выясняется, что первым об этом сказал Ле­нин. И еще: он смог сказать об этом лишь потому, что был политиком, и не просто политиком, а вож­дем пролетариата. Вот почему Ленин неперено­сим для любителей философской жвачки, непе­реносим настолько же, — я взвешиваю свои сло­ва — насколько Фрейд непереносим для любите­лей жвачки психологической.

Итак, мы видим, что в основе неприязненных отношений между Лениным и официальной фи­лософией не одни лишь недоразумения и мелкие конфликты и отнюдь не только благородное не­годование университетской профессуры, которой сын школьного учителя, малоизвестный адвокат, ставший вождем революции, без обиняков заявляет: все вы, господа, — мелкобуржуазные интел­лигенты, в системе буржуазного образования вы выступаете в роли идеологов и под видом крити­ческих или посткритических идей вдалбливаете молодежи идеологические догмы правящего класса[5]. Между Лениным и официальной философи­ей существует непримиримая вражда, поскольку господствующей философии наступили на люби­мую мозоль, указали на ее подавленный, глубоко скрытый импульс: политику.

III

Однако, чтобы понять, как отношения между Ле­ниным и философией дошли до своего тепереш­него состояния, нам надо вернуться назад и, преж­де чем говорить о Ленине и философии вообще, определить его место в марксистской философии, а значит, представить себе структуру и положение последней.

Я, разумеется, не собираюсь давать здесь ис­торический обзор марксистской философии. Сей­час это просто невозможно сделать по одной дос­таточно веской причине: чтобы описать историю некоего неизвестного явления, надо сперва его изучить, а изучив, еще суметь выяснить, есть ли у этого явления история, точнее, имеет ли оно пра­во на собственную историю.

Вместо того чтобы давать, пусть даже очень беглый, обзор «истории» марксистской филосо­фии, я хотел бы на материале различных текстов и произведений, исторически следовавших друг за другом, выявить наличие определенной, весьма показательной трудности.

Эта трудность стала поводом для громких дис­куссий, не утихающих и по сей день. О ее существо­вании мы можем узнать из наиболее распространенных названий этих дискуссий. Что лежит в ос­нове марксистской теории — наука или философия? Является ли марксизм по сути своей определенной разновидностью философии — «философией прак­тики», и если да, то как относиться к утверждениям Маркса, что это наука? Если же, напротив, марк­сизм по сути своей — научная дисциплина, истори­ческий материализм, наука об истории, то как сле­дует относиться к марксистской философии, диа­лектическому материализму? А если мы согласим­ся с классическим разделением марксизма на две части — исторический материализм (наука) и диа­лектический материализм (философия), то как осмыслить это разделение: в прежних представле­ниях или в новых? Или же: как связаны друг с дру­гом материализм и диалектика в диалектическом материализме? Или же: что такое диалектика: только метод или целая философия?

Эта трудность, вызвавшая столько споров, весь­ма показательна. В том смысле, что она выявляет некую не вполне объяснимую реальность, а приве­денные выше вопросы, над которыми люди бьют­ся столько лет, представляют собой определенную трактовку, интерпретацию этой реальности. Очень сжато и обобщенно мы скажем, что в классических формулировках эта трудность определяется ис­ключительно как совокупность философских воп­росов, то есть помещается в рамки того, что мы здесь назвали философской жвачкой; на самом же деле надо не рассматривать эти трудности сквозь призму философских вопросов (которые в данном случае не могут не возникнуть), а давать им совер­шенно иное определение — проблема, то есть по­мещать их в сферу объективного знания (иначе го­воря, в сферу науки). Только при таком условии мы сможем понять заблуждение, в результате которо­го важнейший теоретический вклад марксизма в философию ранее осмыслялся как череда философ­ских вопросов; в действительности же речь идет о насущной проблеме, она может иметь определен­ные последствия для философии, но именно по­тому, что сама в конечном счете не является воп­росом философии.

Я настаиваю на этих различиях (научная про­блема, вопрос философии) не затем, чтобы осу­дить тех, кто впал в заблуждение, ведь это случи­лось с каждым из нас; и мы понимаем, что такое заблуждение было и все еще остается неизбежным, причем до такой степени, что даже сама марксист­ская философия по вполне убедительным причи­нам была и остается его жертвой.

Чтобы это понять, достаточно окинуть взгля­дом общую картину того, что принято называть марксистской философией, начиная от «Тезисов о Фейербахе», и сразу бросится в глаза, насколько своеобразное зрелище она собой представляет. Если вы согласитесь со мной, что ранние произ­ведения Маркса следует оставить за скобками (я знаю, для некоторых это будет большой уступ­кой, несмотря на весомость приведенных мной до­водов), и мы примем за отправную точку его сло­ва о том, что «Немецкая идеология» представляет собой «сведение счетов с моим прежним философ­ским сознанием», то есть разрыв с прошлым и пе­реход к новому мышлению, и если мы посмотрим, что произошло в промежуток времени между «Те­зисами о Фейербахе» (первое свидетельство «раз­рыва», 1845 г.) и энгельсовским «Анти-Дюрингом» (1877), то будем поражены, увидев длительный философский вакуум.

В XI Тезисе о Фейербахе говорится: «Филосо­фы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Эта лаконичная фраза как будто возвещала новую фи­лософию, не «объясняющую», а «преобразую­щую». Именно так более чем полвека спустя ис­толковал ее Лабриола, а позднее Грамши; оба они определяли марксизм прежде всего как новую фи­лософию, «философию практики». И все же надо смириться с очевидностью: эта пророческая фра­за в ближайшем будущем не породила никакой новой философии, во всяком случае, никакого нового философского дискурса; наоборот, она ста­ла прелюдией к долгому философскому молча­нию. Это долгое молчание было прервано собы­тием, которое по всем признакам выглядело не­предвиденной случайностью: поспешным вмеша­тельством Энгельса, вынужденным вступить в иде­ологическую битву с Дюрингом и «преследовать его на его же поле», — надо было побороть поли­тические последствия «философских» опытов сле­пого учителя математики, возымевших опасное влияние на немецкий социализм.

Странная ситуация: выдвигается тезис, провоз­глашающий революцию в философии, после чего на тридцать лет воцаряется философское молчание, и наконец, появляются несколько наспех написан­ных глав философской полемики, опубликованной Энгельсом по политическим и идеологическим соображениям и предваряющей замечательное краткое изложение научных теорий Маркса.

Следует ли из этого, что мы, восприняв XI Те­зис о Фейербахе как провозглашение революции в философии, стали запоздалыми жертвами фило­софской иллюзии? И да и нет. Но до того, как ска­зать «нет», думаю, надо всерьез сказать «да»: да, мы стали жертвами философской иллюзии. В «Тези­сах о Фейербахе» языком философии — это было необходимо, поскольку речь шла о разрыве с лю­быми разновидностями «толковательной» фило­софии — говорится не о появлении новой фило­софии, а о рождении новой науки — историчес­кой науки, первые, еще хрупкие и непрочные ос­новы которой были заложены Марксом в «Не­мецкой идеологии».

Таким образом, философский вакуум, после­довавший за XI Тезисом о Фейербахе, был запол­нен научной деятельностью, напряженной, долгой и трудной работой по созданию совершенна но­вой, невиданной прежде науки — работой, кото­рой Маркс посвятит всю свою жизнь, вплоть до последних черновых страниц так и не закончен­ного им «Капитала». Именно этот взлет науки — главная причина, что XI Тезис о Фейербахе, воз­вещая о событии, способном совершить переворот в философии, сам по себе не мог стать осно­вой какой-то новой философии и даже должен был провозгласить ликвидацию всех существующих философских школ, чтобы выдвинуть на передний план деятельность по теоретической разработке научного открытия Маркса.

О полной ликвидации философии, как мы зна­ем, без обиняков сказано в «Немецкой идеологии». Надо выкинуть из головы разную философскую блажь, говорит Маркс, и взяться за изучение пози­тивной реальности, разорвать завесу философии и увидеть наконец реальность такой, какой она есть.

Предлагая ликвидировать философию, «Не­мецкая идеология» в качестве аргумента приводит теорию, согласно которой философия есть галлю­цинация и мистификация или попросту сновиде­ние, сотканное из того, что я назвал бы остатками дневных впечатлений от реальной истории, про­исходящей с конкретными людьми, остатками, об­леченными неким призрачным бытием, в котором всё перевернуто с ног на голову. Философия, точ­но так же как религия и мораль, — всего лишь иде­ология, у нее нет собственной истории, и всё, что будто бы в ней происходит, на самом деле проис­ходит вне нее, происходит в единственно реаль­ной истории — истории материальной жизни лю­дей. А потому наука — это сама реальность, и, чтобы познать ее, есть лишь один путь: развеять пе­лену тумана, созданную вокруг нее различными идеологиями, и в первую очередь философией.

Остановимся на этом драматическом моменте, чтобы выяснить его причины. Итак, теоретическая революция, о которой возвещает XI Тезис, на са­мом деле представляет собой рождение новой на­уки. Если воспользоваться идеей Башляра, нам ка­жется, мы можем осмыслить теоретическую суть этого события как «эпистемологический разрыв».

Маркс основывает новую науку, то есть выра­батывает некую систему новых научных концепций в такой области, где прежде господствовали опре­деленным образом организованные идеологичес­кие понятия. Маркс основывает науку истории там, где раньше были лишь различные философии ис­тории. Когда мы говорим, что Маркс размещает те­оретическую систему научных концепций там, где прежде господствовали различные философии ис­тории, — это просто метафора; мы хотим сказать, что в рамках одного пространства, пространства Истории, Маркс заменил различные идеологичес­кие теории одной научной теорией. На самом же деле при этом изменилось и само пространство. Однако с этой важной оговоркой я предлагаю еще некоторое время пользоваться нашей метафорой, и даже придать ей более четкую форму.

Если мы окинем мысленным взором величай­шие научные открытия в истории человечества, то, что мы называем науками, покажется нам неболь­шими локальными образованиями по сравнению с тем, что мы будем называть необъятными конти­нентами теории. Сейчас, когда уже уместно дать оценку прошлому, мы, не заглядывая в будущее, — подобно Марксу, мы не станем его «варить в сво­их котелках», — можем и далее придерживаться на­шей уточненной метафоры. Итак, говорим мы, до Маркса продолжительные «эпистемологические разрывы» открыли для научного познания только два необъятных континента: континент Матема­тики, открытый древними греками (Фалесом или теми, кто скрывается за этой полумифической фи­гурой) и континент Физики (открытый Галилеем и его последователями). Такая наука, как химия, созданная в результате «разрыва в эпистемологии» Антуаном Лавуазье, является лишь локальным об­разованием на территории континента Физики - в наши дни это известно всем. Логика в ее совре­менной форме — часть континента Математики и т.д. С другой стороны, вполне вероятно, что от­крытие Фрейда — психоанализ — это новый кон­тинент, который мы только начинаем исследовать.

Если наша метафора себя оправдала, мы мо­жем выдвинуть следующее предположение. Маркс открыл для научного познания новый, третий по счету научный континент, континент Истории, открыл в результате «эпистемологического разры­ва», первая фаза которого, заявленная в XI Тези­се, потом запечатлелась в «Немецкой идеологии». Этот «эпистемологический разрыв», конечно же, нельзя привязать к какой-либо конкретной дате. Основываясь на некоторых уже встречавшихся ранее моментах и деталях, можно даже снабдить его чем-то вроде предыстории. Так или иначе, уси­лиями Маркса этот «разрыв» стал видимым, прояви­лись его первые признаки, однако они — лишь на­чало истории, которой нет конца. Внутри этого «разрыва», как и в ходе любого процесса, наблюда­ются сложные, многообразные изменения.

В самом деле, изучая работы Маркса в хроно­логической последовательности, мы можем опыт­ным путем зафиксировать эти изменения; они за­трагивают как содержание основных идейных по­стулатов, так и их теоретическое обоснование — я имею в виду «Манифест», «Нищету философии» (1847), «К критике политической экономии» (1857), «Заработная плата, цена и прибыль» (1865), первый том «Капитала» (1867) и т.д. Позднее эти идеи были доработаны и развиты в произведени­ях Ленина, особенно в его выдающемся труде по экономической социологии, к сожалению, забытом социологами: «Развитие капитализма в Рос­сии», а также в «Империализме как высшей ста­дии капитализма» и других. И по сей день, хотим мы этого или нет, мы все еще живем в теоретичес­ком пространстве, обозначенном этим «разры­вом», открытом благодаря ему. Как и предыдущие «разрывы», открывшие два других, уже известных нам континента, этот «разрыв» стал началом ис­тории, которой не будет конца.

Вот почему мы должны рассматривать XI Тезис о Фейербахе не как провозглашение новой фило­софии, а как заявление об отказе от философии вообще, поскольку необходимо освободить место для создания новой науки. Вот почему от ради­кального устранения философии до «непредви­денной» случайности, породившей философские главы «Анти-Дюринга», длится период философ­ского молчания, когда говорит лишь новая наука.

Наука эта, разумеется, материалистическая — как всякая наука вообще, но не более того, - и по­тому ее общая теория названа «Исторический ма­териализм». В данном контексте материализм — лишь строгая позиция ученого по отношению к реальности изучаемого объекта, позволяющая ему, по словам Энгельса, воспринимать «природу без всякой посторонней примеси».

В немного странном выражении «историчес­кий материализм» (ведь не называем же мы химию

химическим материализмом) термин «материа­лизм» означает отказ от идеализма, присущего раз­личным философиям истории, и одновременно — внедрение научного подхода к изучению истории. То есть исторический материализм - это наука ис­тории. Если после этого смогло возникнуть такое явление, как марксистская философия, то, дума­ется, оно стало порождением этой науки, непохо­жей на остальные, но при всей своей необычнос­ти по праву входящей в семью наук; произошло это спустя долгое время, какое всегда отделяет по­ворот в философии от вызвавшей его научной ре­волюции.

Чтобы лучше понять причины этого длитель­ного философского молчания, мы предлагаем рас­смотреть здесь некий тезис о связях между наука­ми и философией, точнее, только проиллюстри­ровать его эмпирическими данными. Ленин начи­нает свою книгу «Государство и революция» про­стой эмпирической констатацией: государство су­ществовало не всегда; наличие государства наблюдается лишь в классовых обществах. А мы скажем: философия существовала не всегда; на­личие философии наблюдается только в мире, где есть то, что называют наукой или во множествен­ном числе науками. Наукой в строгом смысле сло­ва, то есть дисциплиной теоретической, отвлеченной, основанной на системе доказательств, а не на совокупности эмпирических данных.

И вот в нескольких словах эмпирические ил­люстрации к этому тезису.

Чтобы философия могла зародиться или воз­родиться, необходимо присутствие науки. Воз­можно, именно поэтому философия в строгом смысле слова началась только с Платона: ее рож­дению способствовал расцвет математики в Гре­ции; затем Декарт совершил в ней переворот, и она пошла в ногу со временем под влиянием фи­зики Галилея; потом Кант создал ее заново, вдох­новившись открытием Ньютона; потом ее преоб­разовал Гуссерль под воздействием первых аксиоматиков[6], и т.д.

Я затрагиваю эту тему, которая еще нуждается в доказательствах, только чтобы отметить, опять-таки чисто эмпирически, что Гегель, пожалуй, был прав, говоря: философия встает, когда наступают сумер­ки, когда наука, родившись на заре, уже успела про­жить целый день. Таким образом, философия все­гда отстает от науки, помогающей ей зародиться в первозданной форме или заставляющей преобра­зиться заново, — отстает на целый день, который может длиться годы, двадцать лет, полвека или век.

Очевидно, потрясение, вызванное разрывом в науке, сказывается не сразу, и философии, чтобы измениться, нужно время.

И еще из этого, очевидно, следует, что процесс созревания философии отчасти связан с процес­сом созревания науки, одно помогает другому. Ясно, что новые философские категории выраба­тываются в мастерской новой науки. Но в некото­рых случаях (назову опять-таки Платона и Декар­та) то, что обычно называют философией, стано­вится теоретической лабораторией, где оттачива­ются новые категории, востребованные идеями новой науки. Разве, например, не в рамках карте­зианства была выработана новая категория при­чинности, насущно необходимая физике Галилея, для которой философия Аристотеля в этом смыс­ле стала «эпистемологическим камнем преткно­вения»? Если к этому еще добавить, что извест­ные нам великие события в философии (станов­ление древней философии при Платоне, станов­ление современной философии при Декарте) не­сомненно связаны с открытием двух необъятных научных континентов — греческой математики и физики Галилея, то можно попытаться (ведь речь идет об эмпирических данных) сделать определен­ные умозаключения о том, что, по нашему мне­нию, позволительно называть марксистской фи­лософией. Таких умозаключений три.

Первое. Если Маркс действительно открыл для научного познания новый континент, то это его научное открытие должно было вызвать некий переворот в философии. Возможно, XI Тезис, воз­вещавший о грандиозном событии в философии, просто заявил об этом раньше времени.

Второе. Философия должна отставать от науки, бросившей ей вызов. А значит, марксистская фи­лософия должна была отставать от марксистской исторической науки. Судя по всему, так оно и было. Об этом свидетельствует тридцатилетний вакуум между «Тезисами о Фейербахе» и «Анти-Дюрингом», об этом свидетельствуют и случаи долгого топтания на месте в позднейшие време­на — вот мы, к примеру, никак не перестанем топ­таться, и притом в большой компании.

Третье. У нас есть шансы найти в созревающей марксистской науке теоретические элементы бу­дущей марксистской философии - элементы бо­лее передовые, чем мы могли предположить, уже зная о неизбежном отставании философии. Ленин говорил, что марксову диалектику надо искать в «Капитале», а под диалектикой он подразумевал всю марксистскую философию в целом. То есть в «Капитале» должен быть материал, из которого можно выковать новые философские категории, они находятся там «в стадии заготовок». Очевидно, так оно и есть. Надо только прочесть «Капи­тал» и взяться за работу.

День всегда длится долго, но, к счастью для нас, он уже близок к концу, и скоро опустится вечер. Для марксистской философии настало время подъема.

Предположим, эти выводы открывают перед нами некие перспективы; в этом случае они, если можно так выразиться, способны навести порядок в наших заботах и наших чаяниях, а также и в не­которых наших мыслях. И мы поймем: если Маркс, разрывавшийся между борьбой за выживание, на­пряженной научной работой и насущными делами руководимого им политического движения, так и не написал свою «Диалектику» (или «Филосо­фию»), которую всегда мечтал написать, то виной этому - что бы он там ни говорил! — отнюдь не не­достаток времени. Мы поймем: если Энгельс, по­ставленный перед необходимостью каждодневно, как пишет он, «высказываться по вопросам фило­софии», не смог переубедить профессиональных философов, то вовсе не потому, что вел экспром­том чисто идеологическую полемику. Мы поймем: определенная узость философских рамок «Матери­ализма и эмпириокритицизма» объясняется отнюдь не только ограничениями идеологической борьбы. Теперь мы знаем правильный ответ. Недоста­ток времени у Маркса, философские импровизации Энгельса, законы идеологической борьбы, за­ставлявшие Ленина разить противника его же ору­жием, - всё это не более чем оправдания, истин­ная же причина в другом.

Истинная причина в том, что время еще не при­шло, еще не настал вечер, и ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин не могли еще написать тот фундаменталь­ный философский труд, которого не хватает марк­сизму. Появившись уже после переворота в науке, который обусловливал развитие философии на оче­редном ее этапе, они все же появились слишком рано; как мы знаем, философии всегда необходимо отставание.

Этот фактор необходимого «отставания» мог бы объяснить всё, в том числе и заблуждения мо­лодого Лукача, Грамши, а равно и других, не столь выдающихся умов, которым так не терпелось уви­деть эту припозднившуюся философию, что они заявили, будто она родилась уже давно, будто она была еще с самого начала, еще в «Тезисах о Фейер­бахе», то есть задолго до появления марксистской науки, а вместо аргументации попросту заявляли: поскольку наука выступает элементом «надстрой­ки», то все существующие науки являются по сути позитивистскими (то есть буржуазными), и, сле­довательно, марксистская «наука» могла быть лишь философской наукой, а марксизм — философией, постгегельянской философией, или «фило­софией практики».

Этот фактор необходимого «отставания» мог бы помочь нам в понимании и многих других труд­нообъяснимых вещей, вплоть до политической ис­тории марксистских организаций, пережитых ими поражений и кризисов. И если, как учит нас вся традиция марксизма, величайшим событием в ис­тории классовой борьбы — то есть, по сути, в ис­тории человечества — был союз марксистской те­ории с рабочим движением, то становится понят­но, что внутреннее равновесие этого союза может быть поколеблено в результате теоретических на­рушений, которые принято называть уклонами, даже если они едва заметны; становится понятно, сколь велико было политическое значение ожес­точенных теоретических дебатов, возникавших в социалистическом, а затем в коммунистическом движении из-за того, что Ленин называл «оттен­ками»; ведь, как он писал в своей работе «Что де­лать?», «от упрочения того или другого "оттенка" может зависеть будущее русской социал-демокра­тической партии на много, очень много лет».

Теперь, когда мы знаем, что теория марксизма включает в себя науку и философию, причем фи­лософия вынужденно отстает от науки, тем самым сдерживая развитие теории в целом, теперь, когда мы это знаем, велик соблазн предположить, что теоретические уклоны были неизбежным следстви­ем не только более или менее серьезных измене­ний, какие теория марксизма переживала под вли­янием классовой борьбы, но и принципиальных сдвигов внутри этой теории.

И действительно, если мы обратимся к исто­рии марксистского рабочего движения, то сможем назвать по именам теоретические уклоны, кото­рые привели пролетариат к крупным историчес­ким провалам, достаточно привести в пример крах II Интернационала. Эти уклоны называются: эко­номизм, эволюционизм, волюнтаризм, гуманизм, эмпиризм, догматизм и т.д. По сути, все эти укло­ны имели философскую базу, и виднейшие руко­водители рабочего движения, прежде всего Эн­гельс и Ленин, осудили их именно как уклоны в философии.

Теперь мы в состоянии понять, почему этим ук­лонам удалось одержать победу над теми, кто их осуждал; разве их неизбежность не была в извест­ном смысле обусловлена необходимым отстава­нием марксистской философии?

Доведем нашу мысль до логического заверше­ния. Если это так, то даже сейчас, при глубочай­шем кризисе, раздирающем международное ком­мунистическое движение, марксистские философы могут трепетать от волнения перед долгождан­ной задачей, которую нежданно поставила им ис­тория. Если, как показывают многочисленные признаки, отставание марксистской философии сегодня частично преодолено, то это позволяет не только понять прошлое, но, возможно, и преоб­разить будущее.

И в этом преображенном будущем люди воз­дадут должное всем, кто был зажат в тиски между политическими требованиями момента и отстава­нием в философии. Воздадут должное одному из величайших среди них - Ленину. Это выразится в том, что его философское наследие будет наконец завершено. Завершено — в смысле дополнено и ис­правлено. Ведь мы обязаны оказать эту услугу, воз­дать эту честь человеку, который имел счастье вов­ремя родиться для политики и несчастье — слиш­ком рано родиться для философии. Никто не мо­жет выбрать, когда ему родиться, верно?

IV

Теперь, когда благодаря «истории» марксистской теории мы узнали причины, по которым филосо­фия марксизма отстает от его исторической науки, мы можем непосредственно обратиться к Ленину и глубже заглянуть в его наследие. Но тут нашефилософское «сновидение» нас обманет, наяву все окажется далеко не так просто.

Но я забегаю вперед. Нет, Ленин не родился слишком рано для философии. Для философии нельзя родиться слишком рано. Если философия отстает, если именно это отставание и делает ее философией, то можно ли отстать от отставания, у которого нет точки отсчета? Но раз уж непре­менно нужно говорить об отставании, то я скажу так: это мы отстаем от Ленина. И наше отстава­ние — результат ошибки. Рассматривая отношения между Лениным и философией, мы совершаем философскую ошибку. Отношения между Лени­ным и философией можно выразить в контексте философии, тех правил и законов, по которым фи­лософия философствует внутри себя, но эти отно­шения не являются философскими, поскольку не являются философскими эти правила.

Я попробую обосновать здесь эти выводы в сжатой и систематизированной форме, она по не­обходимость будет очень схематичной: объектом нашего анализа будет основная «философская» работа Ленина «Материализм и эмпириокрити­цизм». Обоснование будет состоять из трех частей:

1. Важнейшие философские тезисы Ленина;

2. Ленин и философская практика;

3. Ленин и позиция партии в вопросах философии.

1. Важнейшие философские тезисы Ленина

Под тезисами я подразумеваю философские взгля­ды Ленина, сформулированные и изложенные в его высказываниях о философии. В данный момент я не буду касаться замечаний, послуживших уни­верситетской философии оправданием или пред­логом для того, чтобы не читать «Материализм и эмпириокритицизм», — замечаний по поводу кате­гориальной терминологии и исторических отсылок, то есть попыток уличить Ленина в невежестве.

Вот факт, сам по себе заслуживающий целого исследования: начиная с «Введения» к «Материа­лизму и эмпириокритицизму», прямо отсылающе­го нас к Беркли и Дидро, Ленин во многих аспек­тах оказывается в теоретическом пространстве эм­пиризма XVIII века, а значит, в области «офици­ально» докритической философской проблемати­ки, если считать, что философия «официально» становится критической только при Канте.

Если принять во внимание данную систему от­сылок, если знать ее структурную логику, то ста­нет очевидно, что теоретические формулировки Ленина прямо вытекают из этой логики, в том чис­ле и категориальная терминология эмпиризма, ко­торую Ленин выворачивает наизнанку, чтобы об­ратить ее против эмпиризма. Ибо если он мыслит в русле проблематики объективного эмпиризма (Ленин говорит даже: «объективного сенсуализ­ма») и если этот факт отражается не только в фор­мулировках, но и в некоторых поворотах ленин­ской мысли, значит, невозможно отрицать, что Ле­нин мыслитель, то есть его мысли присущи систе­матичность и точность. Ленинская мысль выраже­на в нескольких тезисах. Этих тезисов три, и суть их такова:

Тезис 1. Философия не является наукой. Фи­лософия отлична от всех известных наук. Фило­софские категории отличны от научных понятий. Это главный тезис. А вопрос для него судьбо­носный, решающий, - это категория материи, больной вопрос для всякой материалистической философии и для всех философических душ, же­лающих ее спасения, то есть ее смерти. Но Ленин говорит нам прямо: различение философской ка­тегории материи и научного понятия материи жиз­ненно важно для марксистской философии.

«Материя есть философская категория» («Ма­териализм и эмпириокритицизм»).

«Единственное "свойство"материи, с призна­нием которого связан философский материализм, есть свойство быть объективной реальностью» («Материализм и эмпириокритицизм»).

Из этого следует, что философскую категорию материи, которая одновременно является и утвер­ждением существования, и утверждением объек­тивности, ни в коем случае нельзя смешивать с содержанием научных понятий материи. В науч­ных понятиях материи находят свое отражение знания о предмете изучения различных наук, со­ответствующие данному историческому этапу в развитии этих наук. Содержание научного поня­тия материи изменяется по мере развития, то есть углубления научного знания. Смысл философской категории материи остается неизменным, по­скольку не связан с каким-либо предметом изуче­ния, но утверждает объективность всякого науч­ного познания предмета. Категория материи не может изменяться. Она «абсолютна».

На основе этого различения Ленин приходит к выводам огромной важности. И первым делом касательно того, что тогда называлось «кризисом в физике». Ленин восстанавливает истину: физи­ка переживает отнюдь не кризис, а, напротив, бур­ный рост. Материя не «исчезла». Просто измени­лось содержание научного понятия материи, и бу­дет изменяться снова и снова, ибо процесс позна­ния бесконечен, как и сам объект познания.

Мнимый научный кризис в физике — всего лишь философский кризис, вернее, транс, в котором идеологи, даже будучи по профессии учены­ми, открыто нападают на материализм. Когда они заявляют, будто материя исчезла, это выражение их тайного желания: чтобы исчез материализм.

Ленин обличает и опровергает всех этих уче­ных философов-однодневок, вообразивших, буд­то пришла их пора. А что от них осталось? Кто еще помнит их имена? Пусть Ленин был невеждой в философии, но в здравом суждении ему не отка­жешь. И какой профессиональный философ ре­шился бы, подобно ему, отважно ринуться вперед и один против всех без промедления и без колеба­ний ввязаться в битву, грозившую неминуемым по­ражением? Назовите мне хотя бы одно имя кроме Гуссерля — объективно союзника Ленина в борьбе с эмпиризмом и историзмом, но союзника вре­менного, который не смог с ним сойтись: ведь Гус­серль, как истинный «философ», думал, что дви­жется «в каком-то направлении».

Но значение ленинского тезиса не ограничи­вается этим умозаключением, оно гораздо важнее. Если необходимо проводить различие между фи­лософской категорией материи и любым научным понятием материи, из этого следует, что материа­листы, применяющие философские категории к объектам науки, как если бы эти категории были научными понятиями, оказываются жертвами недоразумения. Вот пример: тот, кто станет концеп­туально применять категориальное соотношение материя—дух или материя—сознание, имеет все шансы впасть в паралогизм, ибо «противополож­ность материи и сознания имеет абсолютное значе­ние только в пределах очень ограниченной области: в данном случае исключительно в пределах основного гносеологического вопроса о том, что признать пер­вичным и что — вторичным [то есть в философии]. За этими пределами [то есть в науке] относитель­ность данного противоположения несомненна («Ма­териализм и эмпириокритицизм»).

Не буду рассматривать здесь другие важнейшие последствия ленинского тезиса, например, то, что различие между философией и науками неизбеж­но открывает для Ленина возможность создать в будущем теорию истории научного познания, провозвестником которой становится ленинская теория об исторических пределах всякой истины (а значит, и всякого научного познания): эта тео­рия мыслится им как теория различения абсолют­ной истины и относительной истины (здесь в од­ной паре категорий выражено различение между философией и науками и одновременно обосно­вана необходимость в теории истории науки).

Хочу только подчеркнуть вот что. Различение между философией и наукой, между философскими категориями и научными понятиями основа­но на определенной философской позиции: на ре­шительном неприятии всех форм эмпиризма и по­зитивизма, как эмпиризма и позитивизма неко­торых материалистов, так и натурализма, психо­логизма и историзма (обратите внимание на рез­кую критику историзма Богданова).

Надо признать: для философа, которого все на­перебой, основываясь на выхваченных из текста фразах, объявляют докантовским догматиком, это совсем неплохо и даже достойно удивления, по­скольку этот большевистский лидер 1908 года, явно не читавший ни Канта, ни Гегеля и доволь­ствовавшийся Беркли и Дидро, вполне «критичес­ки» оценивает своего противника-позитивиста и с поразительной зоркостью распознает общую ре­лигиозную подоплеку тогдашней «гиперкритичес­кой» философии.

И вот что самое удивительное: Ленин сумел сформулировать свою антиэмпиристскую позицию, оставаясь в сфере обсуждаемой им эмпиристской проблематики, постоянно отсылая к ней. Мыслить и выражать свои мысли в основных категориях эм­пиризма, будучи при этом антиэмпиристом. — ред­костный подвиг, над которым придется помудрить добросовестным философам, коль скоро они по­желают в него вникнуть.

И вот что приходит в голову: а вдруг сфера фи­лософской проблематики, категориальные форму­лировки, изъяснение философского тезиса отно­сительно независимы от позиций того или иного философа? А вдруг в том, что, как нам кажется, составляет самую суть философии, наделе не про­исходит ничего серьезного? Интересная мысль.

Тезис 2. При том что философия существует от­дельно от науки, между первой и второй имеется особая неразрывная связь. Эта связь — материали­стический тезис объективности.

Выделим два основных момента.

Первый касается природы научного знания. Идеи, высказанные в «Материализме и эмпирио­критицизме», получили дальнейшее развитие в «Тетрадях по диалектике»[7]: они дают исчерпыва­ющее представление об антиэмпиризме и антипо­зитивизме Ленина даже в рамках понятия фило­софской практики. В этом отношении Ленина сле­дует рассматривать еще и в качестве свидетеля, ко­торый говорит о научной практике как настоящий практик. Достаточно прочесть то, что он написал о «Капитале» Маркса с 1898 по 1905 год, а также аналитические страницы из «Развития капитализ­ма в России», чтобы понять: на фоне своей науч­ной деятельности в области марксистской теории истории, политической экономии и социологии он постоянно и напряженно размышлял о пробле­мах эпистемологии, в его философских работах эти размышления лишь повторяются в более об­щей форме.

Ленин — опять-таки с помощью категорий, ко­торые могут быть искажены эмпиристскими отсыл­ками (например, категории отражения), — выявляет антиэмпиризм всякой научной деятельности, вы­являет решающую роль научной абстракции, точ­нее, роль концептуальной систематичности и в бо­лее общем смысле роль теории как таковой.

Как политик Ленин известен своей критикой «стихийности» — следует уточнить, что он имел в виду не стихийный порыв народных масс, вдох­новенный и могучий, аполитическую идеологию, которая, восхваляя на словах стихийное возбуж­дение масс, на деле пользуется этим их состояни­ем, чтобы завлечь на ложный политический путь. Но обычно остается незамеченным тот факт, что Ленин занимает такую же позицию и в своей кон­цепции научной деятельности. Если Ленин напи­сал, что «без революционной теории не может быть революционного движения», он вполне мог бы на­писать и так: без теории науки не может быть на­учных знаний. Он вступается за права теории в на­учной деятельности точно так же, как защищает права теории в деятельности политической. Толь­ко тут его «антистихийность» принимает теорети­ческую форму антиэмпиризма, антипозитивизма и антипрагматизма.

Но подобно тому, как неприятие стихийности в политике сочетается у Ленина с глубоким ува­жением к стихийному порыву масс, так же и не­приятие стихийности в теории сочетается у него с величайшим уважением к практике в процессе по­знания. Как в своей концепции науки, так и в сво­ем понимании политики Ленин ни на секунду не впадает в теоризм.

Этот первый момент поможет нам понять вто­рой. В глазах Ленина, материалистическая фило­софия неразрывно связана с научной практикой. Как мне кажется, эту его позицию следует рассмат­ривать в двух планах.

Первый план, вполне традиционный, нагляд­но иллюстрирует то, что мы могли эмпирически наблюдать в истории отношений, связывающих всякую философию с наукой. По мнению Лени- на, то, что происходит в науке, в первую очередь затрагивает философию. Великие научные рево­люции приводят к коренным изменениям в фи­лософии. Таков известный тезис Энгельса: мате­риализм изменяет форму при каждом великом научном открытии. Ленин защищает этот тезис, показывая — причем по-своему и даже более убе­дительно, чем Энгельс, чересчур увлеченный фи­лософскими последствиями великих открытий в естествознании (открытие клетки, теория эволю­ции, принцип Карно и т д.), - что важнейшее от­крытие, которое неизбежно влечет за собой изме­нения в материалистической философии, состоя­лось не в естествознании, а в науке об истории, в историческом материализме.

В другом плане Ленин обращается к весьма важной теме. Речь пойдет уже не о философии во­обще, а о материалистической философии. Эта последняя непосредственно и притом особым, присущим ей образом зависит от того, что проис­ходит в научной практике, поскольку в своем ма­териалистическом миропонимании представляет «стихийные» убеждения ученых касательно суще­ствования объекта их научного исследования и объективности их знания.

Ленин в «Материализме и эмпириокритициз­ме» не устает повторять, что большинство специалистов по естественным наукам — «стихийные» материалисты, по крайней мере в одной из тенден­ций своей стихийной философии. Выступая про­тив идеологий стихийности в научной практике (эмпиризм, прагматизм), Ленин признает, что в практике научного эксперимента присутствует стихийно-материалистическая тенденция, исклю­чительно важная для марксистской философии. Он сводит материалистические тезисы, необходи­мые для осмысления специфики научного позна­ния, со стихийно-материалистической тенденци­ей практиков науки; таким образом ему удается выразить одновременно практически и теорети­чески одну и ту же материалистическую идею и в плане существования материи и в плане ее объек­тивности.

Забегая вперед, скажу: решимость Ленина вы­явить особую тесную связь, существующую меж­ду наукой и материалистической философией марксизма, эта его решимость показывает, что здесь мы имеем дело с узловой точкой, назовем ее Узловая точка № 1.

Но в разговоре о стихийной философии уче­ных вырисовывается и еще кое-что важное, откры­вающее для нас другую узловую точку совсем ино­го свойства.

Тезис № 3. Здесь Ленин опять-таки подхваты­вает классический тезис Энгельса, сформулиро­ванный в книге «Людвиг Фейербах и конец клас­сической немецкой философии», но наделяет его чрезвычайной важностью. Это трактовка истории философии как истории многовековой борьбы двух направлений: идеализма и материализма.

Надо сказать, что этот жесткий тезис идет враз­рез с убеждениями подавляющего большинства профессиональных философов. Но если все же они согласятся почитать Ленина — а рано или по­здно они это сделают, — то охотно признают, что его философские тезисы не столь поверхностны, как принято считать. Однако, боюсь, они примут в штыки этот последний тезис, оскорбляющий их самые глубокие убеждения. Он покажется им че­ресчур грубым, пригодным лишь для публичных дебатов, то есть для идеологической и политичес­кой полемики. Утверждать, что вся история фи­лософии в итоге сводится к борьбе материализма и идеализма, — значит, по их мнению, обесценить все богатство истории философии.

Верно, из этого тезиса следует, что, по сути, у философии нет истории как таковой. В самом деле, что это за история, если в ней нет ничего, кроме снова и снова повторяющихся столкновений двух основных направлений? Формы этих столкновений, аргументы, приводимые в споре, могут быть разными, но если вся история философии исчер­пывается историей этих форм, то достаточно све­сти их к неизменным направлениям, которые в них воплощаются, чтобы преобразование форм стало бесцельной игрой. И в итоге получится, что у фило­софии нет истории, что философия — такое стран­ное теоретическое построение, в котором ничего не происходит, только само это «ничего» повторя­ется снова и снова. Сказать, что в философии ни­чего не происходит — все равно что сказать: фило­софия идет в никуда, а значит, не может привести куда-либо', и, как говорил Дицген еще до Хайдег-гера, пути, которые она перед нами открывает, суть пути, которые ведут в никуда, Holzwege.

Но именно это практически и говорит нам Ле­нин, еще на первых страницах «Материализма и эмпириокритицизма» объясняя, что Мах всего лишь повторяет Беркли; сам же он, полемизируя с Махом, повторяет Дидро. Хуже того, мы заме­чаем, что Беркли и Дидро повторяют друг друга, поскольку оба признают противопоставление ма­терия/дух, только по-разному позиционируют его составляющие. В их философии «ничего не про­исходит» в том смысле, что происходит лишь ни­чего не значащая инверсия оценок неизменного категориального противопоставления (материя/ дух), в котором в рамках философской теории про­является противоборство двух антагонистических направлений. Таким образом, в истории филосо­фии действительно не происходит ничего — ниче­го, кроме бесконечного, ничего не значащего по­вторения этой инверсии. Этот тезис добавляет убе­дительности знаменитым словам о том, что Маркс поставил Гегеля с головы на ноги, — Гегеля, про которого Энгельс говорит, что это он когда-то все перевернул вверх тормашками.

Надо отдать должное безоглядной, беспредель­ной решимости Ленина. По крайней мере, в «Ма­териализме и эмпириокритицизме» (в «Тетрадях по диалектике» этот вопрос обсуждается не в та­ком жестком тоне) он выбрасывает за борт все тон­кости, все различия, все уловки и теоретические ухищрения, с помощью которых философ пыта­ется объять мыслью «объект»: это не более чем со­физмы, жонглирование словами, профессорские ужимки, натяжки, компромиссы, чья единствен­ная цель — замаскировать подлинную суть глав­ного общефилософского конфликта — борьбы ма­териализма и идеализма за господство в филосо­фии. Здесь, как и в политике, нет третьего пути, нет места полумерам, непроясненным позициям. Есть только идеалисты и материалисты, и ничего больше. Все, кто не причисляет себя в открытую к тем или другим, являются материалистами либо «стыдливыми» идеалистами (Кант, Юм).

Но тогда надо пойти еще дальше и сказать: раз вся история философии есть не что иное, как бес­конечная смена декораций на месте одной и той же схватки, если философия - не что иное, как борьба двух направлений, Kampfplatz[8], по выраже­нию Канта, то мы попадаем в сферу чистой субъек­тивности - сферу идеологической борьбы. Ины­ми словами, у философии, по сути, нет своего объек­та в том смысле, в каком он имеется у каждой от­расли науки.

И Ленин не боится прийти к такому выводу - вот еще одно подтверждение того, что Ленин мыс­лит. Он заявляет: невозможно доказать основопо­лагающие принципы материализма и точно так же невозможно доказать (или опровергнуть: эта не­возможность бесила Дидро) принципы идеализ­ма. Их нельзя доказать потому, что они не могут быть объектом познания, то есть такого познания, какое возможно в науке, где доказательно обосно­вываются свойства исследуемого объекта.

Итак, у философии нет объекта. Но это не страшно. Если в философии ничего не происходит, то это именно потому, что у нее нет объекта. В са­мом деле, если в науке постоянно что-то происходит, то причина ясна: у каждой из отраслей науки имеется объект, и знание этого объекта постоянно углубляется, что и создает науке историю. Раз у фи­лософии нет объекта, в ней ничего и не может про­исходить. Отсутствие истории соответствует отсут­ствию объекта,

Вот тут мы начинаем приближаться к Узловой точке № 2, связанной с этими пресловутыми на­правлениями. Философия только и делает, что варь­ирует на все лады набор аргументов, которые в фор­ме категорий выражают конфликт между двумя направлениями. Это на их конфликте, не получив­шем названия в философии, основана бесконеч­ная и бесцельная инверсия, для которой филосо­фия служит помпезной декорацией, инверсия ка­тегориальной пары «материя/дух». Как же распоз­нать то или иное направление? По иерархии, кото­рую оно устанавливает в категориальной паре, по тому, что считается первичным. Послушаем Лени­на: «Богданов, делая вид, что он спорит только с Бельтовым и трусливо обходя Энгельса, возмуща­ется подобными определениями, которые, видите ли, "оказываются простыми повторениями" той "формулы" Энгельса... что для одного направления в философии материя есть первичное, дух — вто­ричное, для другого направления — наоборот. Все российские махисты в восторге повторяют богдановское "опровержение"! А между тем самое не­большое размышление могло бы показать этим людям, что нельзя, по сути дела нельзя дать иного определения двух последних понятий гносеологии, кроме как указания на то, которое из них берется за первичное. Что значит дать "определение"? Это значит прежде всего подвести данное понятие под другое, более широкое... Спрашивается теперь, есть ли более широкие понятия, с которыми мог­ла бы оперировать теория познания чем понятия: бытие и мышление, материя и ощущение, физи­ческое и психическое? Нет. Это предельно-широ­кие, самые широкие понятия, дальше которых, по сути дела, (если не иметь в виду всегда возможных изменений номенклатуры) не пошла до сих пор гносеология. Только шарлатанство или крайнее скудоумие может требовать такого "определения " этих двух "рядов "предельно-широких понятий, ко­торое бы не состояло в "простом повторении ": то или иное берется за первичное» («Материализм и эм­пириокритицизм»).

Если «внутри» философии инверсия является лишь формальным выражением того, что там ни­чего не происходит, то вне философии ее нельзя назвать ничтожной; точнее, она является резуль­татом уничтожения, уничтожения предыдущей иерархии, которую отныне заменит обратная иерархия. Интрига драмы, разыгрывающейся в философии с участием основных категорий, уп­равляющих всеми философскими системами, в том, какой вид примет эта иерархия, какая из ка­тегорий займет главенствующее положение; это похоже на захват власти или на вступление во власть. В философском смысле мы должны заме­тить: вступление во власть не предполагает объек­та. Да и можно ли назвать вступление во власть чисто теоретической категорией? Захват власти (или вступление во власть) — это политическая ак­ция, у нее нет объекта, есть только ставка в игре -сама власть, и еще есть цель — возможность пользоваться властью.

Остановимся на минутку и посмотрим, что но­вого привнес Ленин по сравнению с Энгельсом. Его вклад огромен, это станет очевидно, если по-настоящему оценить значение того, что слишком часто считалось лишь нюансами.

Хотя у Энгельса в его работах о Марксе встре­чаются бесспорные проявления гениальности, он уступал Ленину как мыслитель. Часто он сопостав­ляет тезисы, вместо того чтобы осмыслить их со­отношение как некое единство.

Хуже того, он так никогда и не смог избавить­ся от позитивистского уклона, который дает себя знать в «Немецкой идеологии». Философия, утвер­ждает он, должна исчезнуть, ведь она - лишь мастерская, где в прошлом были выработаны необхо­димые для науки философские категории. Но те времена миновали безвозвратно. Философия сде­лала свое дело. Теперь она должна уступить место науке. С тех пор как различные отрасли науки в научном отношении смогли образовать единую систему взаимосвязей, отпала необходимость как в натурфилософии, так и в философии истории.

Тогда что же остается у философии? Только один предмет исследования — диалектика, самые общие законы природы (которую со своей сторо­ны исследует также и наука) и мышления. То есть остаются законы мышления, которые можно вы­вести из истории науки. Таким образом, филосо­фия, по сути, не отделена от науки, отсюда и по­зитивизм, к коему близок Энгельс в некоторых своих формулах, например, когда он говорит, что быть материалистом — значит принимать приро­ду такой, какая она есть, «без посторонней приме­си», хотя Энгельсу известно, что наука представля­ет собой процесс познания. Вот почему у филосо­фии все же имеется предмет изучения, но парадок­сальным образом таким предметом является чистое мышление, что уже отдает идеализмом. Чем, по соб­ственному признанию, занимается в наши дни г-н Леви-Стросс, называющий себя последователем Энгельса? Тоже изучает законы, или, скажем так, структуры мышления. Но г-н Рикёр справедливо указал ему на то, что он — сущий Кант, только без трансцендентального субъекта. И г-н Леви-Стросс не стал это опровергать. Действительно, если пред­метом изучения в философии является чистое мышление, то вполне реально, называясь последо­вателем Энгельса, на деле оказаться кантианцем, только без трансцендентального субъекта.

Эту трудность можно объяснить и по-другому. Считается, что предмет философии — диалекти­ка — это разновидность логики. Но может ли пред­мет логики стать предметом философии? Похоже, логика становится все более независимой от фи­лософии, ведь она является наукой.

Конечно, Энгельс в то же самое время поддер­живает тезис о двух направлениях в философии; но как соединить материализм и диалектику, с одной стороны, а с другой — борьбу двух направлений и развитие философии, обусловленное исключитель­но развитием науки? Это трудно себе представить, еще труднее помыслить. Энгельс пытается это сде­лать, но, даже если не ловить его на слове (а пой­мать совсем несложно, поскольку мы имеем дело с неспециалистом), все равно совершенно ясно, что ему не хватает чего-то очень важного.

Иначе говоря, его мысли не хватает чего-то важного для мышления. И эту нехватку мы смогли заметить благодаря Ленину. Ибо мысли Энгель­са не хватает именно того, чем впоследствии обо­гатил ее Ленин.

Ленин обогатил ее своей мыслью, в которой все строго взаимообусловлено, она выдвигает не­сколько радикальных тезисов — тезисов, вероят­но, объемлющих пустоту, но ожидаемую пустоту. А в центре его мысли - тезис, что у философии нет предмета изучения, то есть нельзя постичь философию, основываясь исключительно на ее свя­зи с наукой.

Теперь мы ближе к Узловой точке № 2. Но еще не придвинулись к ней вплотную.

2. Ленин и философская практика

Чтобы достичь Узловой точки № 2, нам придется пройти через новую для нас область - область фи­лософской практики. Было бы интересно изучить философскую практику Ленина по различным его произведениям. Но для этого нам полагалось бы знать, что такое философская практика как та­ковая.

Лишь иногда, в редких случаях, ход полемики вынуждает Ленина давать нечто вроде определения собственной философской практики. Вот два наи­более показательных отрывка.

«Вы скажете: это различение относительной и абсолютной истины неопределенно. Я отвечу вам: оно как раз настолько неопределенно, чтобы по­мешать превращению науки в догму в худом смысле этого слова, в нечто мертвое, застывшее, закосте­нелое, но оно в то же время как раз настолько оп­ределенно, чтобы отмежеваться самым решитель­ным и бесповоротным образом от фидеизма и от агностицизма, от философского идеализма и от софистики последователей Юма и Канта» («Ма­териализм и эмприокритицизм»).

«Не надо забывать, что критерий практики ни­когда не может по самой сути дела подтвердить или опровергнуть полностью какого бы то ни было че­ловеческого представления. Этот критерий на­столько "неопределенен", чтобы не позволять зна­ниям человека превратиться в "абсолют", и в то же время настолько определенен, чтобы вести бес­пощадную борьбу со всеми разновидностями идеа­лизма и агностицизма» («Материализм и эмпири­окритицизм»).

Эту позицию Ленина можно проследить и по другим его произведениям. Мы явно имеем дело не со случайными, единичными замечаниями, а с вы­ражением глубокой убежденности.

Итак, Ленин определяет суть философской практики как вмешательство в сферу теории. Это вмешательство имеет двойственную форму: теоре­тически оно выражается в формулировании закон­ченных категорий; практически — в функции этих категорий. Их функция в том, чтобы провести че­рез область теории «демаркационную линию», ко­торая будет отделять идеи, объявленные истинны­ми, от идей, объявленных ложными, отделять на­уку от идеологии. Обозначение такой границы приводит к неоднозначным результатам: положи­тельным в том смысле, что они служат определен­ной практике — научной практике, и отрицатель­ным в том смысле, что они защищают эту практи­ку от опасностей, какие для нее представляют не­которые идеологические понятия, в данном слу­чае от опасностей идеализма и догматизма. Тако­вы, по крайней мере, результаты, достигнутые философским вмешательством Ленина.

Во время этой работы по проведению демар­кационной линии наглядно проявляется борьба двух основных направлений, о которой уже шла речь. Демаркационную линию проводит филосо­фия материализма, чтобы защитить научную прак­тику от наскоков идеалистической философии, науку - от наскоков идеологии. Мы сможем рас­ширить это определение, если скажем: всякая фи­лософия стремится провести демаркационную ли­нию, чтобы защищаться от идеологических понятий иных философий, представляющих противо­положное направление; а высшая цель, которой она при этом хочет достичь, то есть высшая цель философской практики, — это научная практика, научность. И тут мы возвращаемся в нашу Узло­вую точку № 1: особая тесная связь философии с наукой.

А еще мы вновь возвращаемся к парадоксаль­ной игре, к инверсии «первичности», в которой ис­тория философии самоуничтожается, продуцируя «ничто». Но значение этого «ничто» отнюдь не нич­тожно, ведь в этой игре решается судьба научной практики, науки как таковой, а также ее антипода, идеологии. Либо научная практика потерпит крах, либо ее спасет вмешательство философии.

Тогда становится понятен тот факт, что у фи­лософии есть история, но в этой истории ничего не происходит. Ибо вмешательство каждой фи­лософии, которое изменяет расстановку или фор­му существующих философских категорий, а сле­довательно, производит соответствующие изме­нения в философских дискурсах, через которые и реализует себя история философии, — это вме­шательство и есть то самое философское «нич­то», чье необходимое присутствие мы успели от­метить, ведь демаркационная линия, по сути, и есть ничто, даже не линия, не отчетливая граница, а простой факт размежевания, пустота вы­держанного интервала.

Этот интервал оставляет свой след в специфи­ческих особенностях философского дискурса, в его видоизмененных категориях и в его структу­ре, но все эти изменения сами по себе ничего не значат, поскольку их действие проявляется толь­ко вне их самих и выражается в наличии или от­сутствии интервала, который отделяет противо­борствующие направления от предмета их спора — научной практики. Если в этой работе по созда­нию «пустоты» в качестве демаркационной линии и есть нечто философское, то оно заключается лишь в передвиганий этой линии; но такое передвигание связано с историей научной практики и вообще науки. Ибо у науки есть история, и в зави­симости от изменений обстановки в науке (то есть в зависимости от состояния науки и ее проблем), а также в зависимости от ситуации в философии, воз­никающей в результате этих изменений, философ­ская линия фронта передвигается. Атермины, обо­значающие круг понятий в науке и в идеологии, всякий раз приходится осмыслять заново.

Таким образом, получается, что, если у фило­софии нет своей истории, существует история в философии — это история бесконечно повторяю­щегося передвигания линии, которая сама по себе ничто, однако ее результаты вполне реальны. Эту историю можно с большой пользой для себя выя­вить в наследии всех великих философов, даже идеалистов, и у того, в чьем наследии сосредото­чена вся история философии, — у Гегеля. Вот по­чему Ленин с таким упоением читает Гегеля; вдо­бавок чтение Гегеля еще и вытекает из философ­ской практики Ленина. Читать Гегеля, будучи ма­териалистом, - значит проводить в нем демарка­ционные линии.

Быть может, я несколько расширительно истол­ковал текст Ленина; но, погрешив против буквы этого текста, я, полагаю, остался верен его духу. Так или иначе, я хочу сказать только следующее: у Ле­нина мы находим отправную точку для того, чтобы осмыслить специфическую форму философской практики в ее основе и задним числом объяснить некоторые определения, встречающиеся в прослав­ленных сочинениях великих философов. Ведь еще Платон на свой лад рассказывал о борьбе Друзей Форм с Друзьями Земли и заявлял, что истинный философ должен уметь разделять, размежевывать, проводить разграничительные линии.

Но остается еще один важнейший вопрос: как быть с двумя противоборствующими направлени­ями в истории философии? Ответ, данный нам Ле­ниным, очень резок, и все же это ответ.

3. Партийность в философии.

Ответ содержится в ленинском тезисе — знамени­том, но для многих, надо сказать, совершенно не­приемлемом — о партийности в философии.

Это слово звучит как политический лозунг, ведь партийность предполагает принадлежность к по­литической партии, к коммунистической партии.

И однако, если вчитаться в произведения Ле­нина, не только в «Материализм и эмпириокри­тицизм», но также, и особенно, в его исследова­ния по теории истории и экономики, то становит­ся очевидно: речь идет не о политическом лозун­ге, а о философском понятии.

Ленин только констатирует тот факт, что вся­кая философия партийна постольку, поскольку принадлежит к определенному философскому на­правлению, а философии, придерживающиеся противоположного направления, составляют дру­гую — противоположную — партию. И в то же вре­мя он констатирует: подавляющее большинство философий стремится открыто и доказательно за­явить, что они не могут быть партийными, ибо они вне партий.

Возьмем для примера Канта: говоря о Kampfplaz, поле битвы, он имеет в виду другие, до-кри­тические, догматические философии, но отнюдь не критическую философию. Его философия на­ходится вне «поля битвы», там, где она может от имени и в интересах Разума выступать судьей в философских спорах. С тех пор как существует фи­лософия, начиная от «чистого теоретика» у Пла­тона до философа-«слуги человечества» у Гуссер­ля и даже до некоторых положений у Хайдеггера, во всей ее истории на первый план выходит снова и снова повторяющееся противоречие: теорети­ческое отрицание собственной практики и гигант­ские теоретические усилия, прилагаемые для того, чтобы зафиксировать это отрицание в связных философских дискурсах.

Проанализировав этот поразительный факт, который имеет определяющее значение для боль­шинства философий, Ленин в немногих словах выс­казывает свое мнение о том, почему два направ­ления непрерывно на протяжении всей истории философии борются друг с другом. Как он счита­ет, эти направления, по сути, связаны с положе­нием различных классов, а значит, с классовой борьбой. Я сказал: «связаны», и только, ибо имен­но так говорит Ленин; кстати, у Ленина нигде не сказано, будто философия сводится к простой классовой борьбе или даже к тому, что в марксист­ской традиции называется классовой борьбой в идеологии. Чтобы не трактовать мысль Ленина слишком расширительно, скажем лишь, что в его глазах философия представляет классовую борь­бу, то есть политику. Представляет — это предпо­лагает некую инстанцию, при которой политика представляет философию, в роли такой инстанции выступает наука.

Узловая точка № 1: связь философии с наукой. Узловая точка № 2: связь философии с политикой. Все построено на этой двойной связи.

Теперь мы можем выдвинуть следующую фор­мулу: философия — это продолжение политики другими средствами, в другой области, в соотно­шении с другой реальностью. Философия — пред­ставитель политики в области теории, точнее, ее представитель при науке, и наоборот: филосо­фия — представитель науки в политике, при клас­сах, вовлеченных в классовую борьбу. По каким законам осуществляется это представительство, какие механизмы обеспечивают его работу, каким образом представитель может оказаться недобро­совестным или поддельным, почему он, как прави­ло, бывает недобросовестным, этого Ленин нам не говорит. Но он убежден: никакая философия не может обойти это условие, не может уклониться от этого двойного представительства — короче, фи­лософия являет собой некую третью инстанцию, занимает место между двумя высокими инстанци­ями, которые определяют и ее сущность как ин­станции: между классовой борьбой и наукой.

Теперь остается сказать лишь одно: у Энгельса мы находим Узловую точку № 1, инстанцию На­ука, но зато у него, несмотря на упоминание о борьбе двух направлений в философии, отсутству­ет Узловая точка №2 — инстанция Политика. Так что, как мы видим, Ленин — не просто коммента­тор Энгельса, он привносит в марксистскую фи­лософию нечто новое и очень важное, то, чего не хватало Энгельсу.

И еще два слова, чтобы подвести итог. Откры­тие факта двойного представительства философии есть первый шаг — пусть первый, пусть несмелый, но шаг — к созданию теории философии. Да, это еще не настоящая теория, а ее зачатки, да, ее кон­туры лишь едва просматриваются в том, что нам кажется просто полемикой, — да, конечно, никто и не спорит. Но указания Ленина, если мы поже­лаем к ним прислушаться, имеют, по крайней мере, ту ценность, что благодаря им вопрос превра­щается в проблему, а марксистская философия (или то, что принято ею называть) прекращает топ­тание на месте — философскую практику, которая с незапамятных пор преимущественно заключает­ся в отрицании ее подлинной практики.

В этом смысле Ленин первым смог реализовать пророчество, содержащееся в XI Тезисе, это не смог сделать даже Энгельс. Ленин реализовал его «стилем» своей философской практики. Это жест­кая практика в том смысле, в каком Фрейд гово­рит о жестком анализе, — она не предъявляет тео­ретические названия своих операций, она приво­дит в негодование философию, которая «объясня­ет» мир и которую можно назвать философией от­рицания. Да, это жесткая практика, но кто понача­лу не был жестким?

А все дело в том, что эта практика — новая фи­лософская практика, новая, потому что уже не яв­ляется топтанием на месте, практикой отрицания, когда философия как «представитель политики» постоянно вмешивается в споры, в которых реша­ется судьба науки, - споры между насаждаемым ею научным знанием и наступающей на нее идео­логией, - а как «представитель науки» постоянно вмешивается в битвы, где решается судьба клас­сов, - битвы между необходимым для них науч­ным знанием и наступающей на них идеологиза­цией, — но при этом в рамках философской «тео­рии» категорически отрицает факт своего вмеша­тельства; новая, потому что эта практика отказа­лась от отрицания и, зная, что делает, действует сообразно тому, что она есть.

Если это так, позволительно думать, что неслу­чайно эти блестящие догадки явились продолже­нием научного открытия Маркса и возникли в го­лове у политического руководителя пролетариата. Ибо в конечном счете, если философия зароди­лась под влиянием исторической науки, то это было в древней Греции, в классовом обществе, и, зная, сколь далеко идущими могут быть послед­ствия классовой эксплуатации, мы не удивимся, что эти последствия приняли форму, характерную для классовых обществ, где господствующие клас­сы отрицают факт своего господства, — форму фи­лософского отрицания господства политики над философией. Мы не удивимся, что научное иссле­дование механизмов классового господства и раз­нообразных последствий этого господства, нача­тое Марксом и примененное на практике Лени­ным, вызвало переполох в философии, подорвало мифы философского отрицания, которые фило­софия рассказывает самой себе, желая убедить себя и нас, будто она выше политики, выше клас­совой борьбы.

Таким образом, только в деятельности Ленина начинает обретать плоть и смысл пророческая фраза из XI Тезиса о Фейербахе: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело зак­лючается в том, чтобы изменить его». Обещает ли эта фраза какую-то новую философию! Я так не ду­маю. Философия не будет упразднена; философия останется философией. Но, зная, что представля­ет собой ее практика, и зная — или начиная узна­вать, — что представляет собой она сама, филосо­фия может постепенно измениться. Но и тогда — особенно тогда! — мы не скажем, будто марксизм — это какая-то новая философия, философия прак­тики. В самом сердце марксистской теории нахо­дится наука — совершенно особенная, но все же наука. То новое, что марксизм привнес в филосо­фию, — это новая философская практика. Марксизм не является некоей (новой) философией практики, он является некоей (новой) философской практикой.

Эта новая философская практика может изме­нить философию. А вдобавок в меру своих возмож­ностей способствовать изменению мира. Только способствовать, ибо историю творят не теорети­ки, не ученые или философы, историю творят не отдельные «личности» — ее творят «массы», то есть классы, объединившиеся для классовой борьбы.

Февраль 1968

Главная  неомарксизм