Главная  неомарксизм

О НАРОДНОМ ПРАВОСУДИИ. СПОР С МАОИСТАМИ

Поскольку в то время пропролетарски настроенные левые находились на нелегальном положении, собеседники М. Фуко взяли себе псевдонимы: Виктор — это Бернар-Анри Леви, главный руководитель маоистской организа­ции (впоследствии он станет «секретарем» Сартра), а Жиль — Андрэ Глюксманн.

В «Тан модерн» публикации этой беседы предшествова­ло такое предуведомление: «В нижеследующей беседе Ми­шель Фуко и маоистские активисты стремятся упорядо­чить дискуссию, которая развернулась в июне 1971 года по поводу планов создания народного суда, для того чтобы су­дить полицию».

М. Фуко: Мне кажется, что нельзя исходить из формы суда, а затем задаваться вопросом, как и при каких усло­виях он может стать судом народным, но надо исходить из народного правосудия, из актов народного правосудия, и уже потом ставить вопрос, какое же место может занять в нем суд. И к тому же нужно задать себе вопрос, могут или нет эти акты народного правосудия уложиться в форму какого-то суда. Ибо мое предположение состоит в том, что суд выступает не в качестве естественного выражения народного правосудия, но, скорее, его историческая задача заключается в том, чтобы перехватить, подчинить и обуздать это правосудие, включив в список установлений, свойственных государственному аппарату. Вот пример: когда в 1792 году развернулась война на границах, а от парижских рабочих потребовали пойти и сложить свои головы, те ответили: «Мы не пойдем, пока не свершим правосудие над нашими внутренними врагами. Ведь пока мы будем подставлять себя под пули, тюрьмы, куда они заключены, будут их защищать. Они только и ждут, чтобы мы ушли, для того чтобы освободиться и восстановить прежний порядок вещей. Так или иначе, те, кто правит нами сегодня, для того, чтобы заставить нас вернуться к порядку, хотят употребить против нас двойное давление врагов, тех, что нападают на нас извне, и тех, что грозят нам изнутри. Мы не пойдем сражаться против первых, прежде чем не изба­вимся от вторых». Так что сентябрьские расправы были од­новременно и актом войны против внутренних врагов, и актом политическим, направленным против ухищрений власть имущих, а также актом мести угнетающим классам. Разве в течение определенного периода бурной революционной борьбы это не было актом народного правосу­дия, по крайней мере, в первом приближении: ответом на угнетение, стратегически полезным и политически необхо­димым? И неужели казни не начались бы в сентябре, если бы люди вышедшие из Парижской коммуны или близкие к ней не вмешались и не организовали сцену суда: судей до ту сторону стола, представляющих некую третью ин­станцию между народом, который «вопиет о мести», и об­виняемыми, которые либо «виновны», либо «невинны»; допросы, направленные на установление «истины» и полу­чение «признания»; взвешивание всех за и против ради того, чтобы знать то, что «справедливо»; эта инстанция властным путем навязывается всем. Разве не видно, как здесь вновь возникает пока еще слабый зародыш государ­ственного аппарата? И как возникает возможность классо­вого подавления? Разве подобное установление промежуточной инстанции между народом и его врагами, к тому же способной устанавливать разделение между истинным и ложным, виновным и невиновным, справедливым и несправедливым, не является способом противодействовать народному правосудию? Способом его разоружения в реальной борьбе в угоду идеальному третейскому суду? Вот почему я задаюсь вопросом: не оказывается ли суд вместо того, чтобы быть формой народного правосудия, первым его искажением?

Виктор: Да, но приведем примеры, почерпнутые не из буржуазной революции, но из революции пролетарской. Возьмем Китай: первый этап — это идеологическая революционизация масс, восстающие деревни, праведные дея­ния крестьянских масс против своих врагов: расправы над угнетателями, разного рода ответы на всевозможные лихо­имства, переносимые на протяжении столетий, и т. д. Раз­ворачиваются казни врагов народа, и мы согласимся с тем, что это акты народного правосудия. Все это хорошо, ибо глаз крестьянина видит верно, и в деревне все идет лучше некуда. Но когда наступает следующая стадия, в то время, когда создается Красная Армия, присутствуют уже не про­сто восставшие массы и их враги, но имеются массы, их враги и орудие объединения масс, в качестве которого вы­ступает Красная Армия. Именно в это время все акты на­родного правосудия становятся действиями выдержанны­ми и дисциплинированными. И возникает необходимость в судебных органах, чтобы различные акты возможного возмездия были сообразными праву, своего рода народному праву, которое не имеет ничего общего с прежними фе­одальными судебными органами. Нужна уверенность, что подобная казнь, подобный акт возмездия не окажутся све­дением счетов, а значит, просто-напросто вымещением одного эгоизма на всех органах угнетения, также основанных на эгоизме. Так что в данном примере как раз присутствует то, что ты называешь третьей инстанцией между массах непосредственными угнетателями. И ты по-прежнему будешь утверждать, что в ту пору народный суд является не только формой народного правосудия, но и его

Искажением?

М. Фуко: Ты уверен, что в данном случае возникает третья сторона, вклинивающаяся между массами и их угне­тателями? Я так не думаю: наоборот, я бы сказал, что как раз сами массы выступают в качестве посредующего звена между кем-то, кто отделился от масс, от их воли, чтобы уто­лить свою личную месть, и кем-то, кто был врагом народа, но рассматривался другим лишь в качестве личного врага...

В том случае, о котором я упоминал, народное правосу­дие, как оно осуществлялось в годы Революции, склоня­лось к тому, чтобы быть третьей инстанцией, впрочем, со­циально вполне определенной, однако оно представляло собой промежуточную полосу между находящейся у влас­ти буржуазией и парижской чернью мелкую буржуазию, состоящую из мелких собственников, мелких торговцев, ремесленников. Как раз они помещались в промежутках,   как раз они продвигали действие опосредующего суда и именно они соотносились, чтобы дать возможность ему ра­ботать, в том, что «хорошо» или «нехорошо» делать, либо каким надо или не надо быть, полагались на идеологию, в определенной степени служившую идеологией господству­ющего класса. Вот почему в этом народном суде они не только осуждали строптивых священников, не подчинив­шихся закону о реорганизации церкви, или людей, заме­шанных в заговоре 10 августа (их число было достаточно ограниченным), но они также убивали каторжников, то есть людей, осужденных судами Старого Режима, они уби­вали проституток, и т. д., и вот тут-то мы видим, что они вновь заняли «срединное» место судебной инстанции, та­кой, как она функционировала при Старом Режиме. То, что было ответным ударом масс против их врагов, они замени­ли деятельностью суда и солидной долей собственной идео­логии.

Виктор: Вот поэтому-то и интересно сравнить деятель­ность судов в годы буржуазной революции с деятельностью судов во время революции пролетарской. Ты набросал следующую картину: между основными массами, то есть тогдашней чернью, и ее врагами находился класс мелкой бур­жуазии (третий класс), который вклинивался между ними, что-то одно позаимствовав у черни, что-то другое — у клас­са ставшего господствующим, и таким образом сыграл роль класса среднего, сплавил эти две составляющие вое­дино, что и придало этому народному суду (который по от­ношению к движению народного правосудия, совершавше­гося чернью, явился элементом внутреннего подавления) облик искаженного народного правосудия. Стало быть, если у тебя есть какой-то третий элемент, то это не из-за суда, а из-за класса, который руководил этими судами, то есть из-за мелкой буржуазии.

М. Фуко: Мне бы хотелось бросить взгляд назад, на ис­торию судебных органов государства. В Средние века мы перешли от суда третейского (к которому прибегали по вза­имному согласию для того, чтобы положить конец личной вражде или раздору, и который никоим образом не являл­ся постоянным органом власти) к совокупности постоян­ных учреждений, особых, вмешивавшихся в дело по соб­ственному произволу и зависимых от политической влас­ти или, во всяком случае, контролируемых ею. Это преоб­разование произошло, опираясь на два процесса. Первым из них было денежное обложение правосудия, ибо посредством действия штрафов, конфискаций, наложений ареста на имущество, возмещения судебных издержек, разного рода вознаграждений вершить правосудие было выгодно; после раздробления государства Каролингов правосудие в руках сеньоров стало не только орудием присвоения посредством принуждения, но совершенно непосредственно источником дохода, ибо помимо феодальной ренты оно е приносило доход или, скорее, этот доход был частью Дальней ренты. Ведь судопроизводство служило источником дохода, оно представляло собой право собственнос­ти. Оно становилось имуществом, которым обменивались, которое находилось в обороте, которое продавали или на­следовали вместе с вотчинами, а иногда и помимо них. Су­допроизводство было частью кругооборота богатств и фео­дального обложения. Для тех, кто им обладал, оно было правом (помимо поземельного оброка, права «мертвой руки»[1], десятины, пошлины на ввозимые товары, платы за пользование печью или мельницей феодала и т. д.), а для судимых оно оборачивалось дополнительной повинностью, к которой в определенных случаях все равно надо было приноравливаться. Прежнее архаическое осуществление правосудия перевернулось: кажется, что незадолго до того правосудие было правом со стороны судящихся (правом обращаться к правосудию, если они были на то согласны) и долгом со стороны третейских судей (обязанностью ис­пользовать весь свой престиж, свое влияние, мудрость, по­литическую и религиозную власть); отныне же оно стано­вится правом (доходным) для властей предержащих и обя­занностью (дорогостоящей) для подданных. И здесь-то мы замечаем пересечение со вторым из процессов, о которых я только что упоминал: возрастающей связью между пра­восудием и военной силой. Замена междоусобных распрей обязательным и доходным судопроизводством, навязыва­ние такого судопроизводства, при котором есть одновремен­но судья, стороны и денежное обложение, вместо мировых и полюбовных соглашений; вменение правосудия, которое обеспечивает, гарантирует и в значительных объемах уве­личивает изъятие продуктов труда, подразумевает то, что власти располагают какой-то силой принуждения. Ибо на­вязать это можно лишь силой вооруженного принуждения» так что там, где сюзерен в военном отношении достаточно силен, чтобы навязать свой «мир», он может иметь с него налоговые и судебные отчисления. Таким образом, коль скоро судопроизводство превратилось в источник дохода, то его ожидала та же судьба, что и раздел частных владений. Ибо при опоре на вооруженную силу оно постепенно начинает подвергаться централизации. И это двустороннее движение повлекло за собой «классическое» следствие, ибо когда в XIV веке феодальной знати суждено было противо­стоять великим восстаниям крестьян и горожан, ей при­шлось искать опору в централизованной власти, в центра­лизованной армии, централизованном налогообложении; и вот тут-то наряду с парламентом вдруг появляются королевские прокуроры, преследования по долгу службы, зако­нодательство против нищих, бродяг, тунеядцев, а вскоре и первые начатки полиции, централизованного правосудия: зародыш судебного государства, которое объединяло под своей властью, дублировало и контролировало феодальные судопроизводства, облагая их налогами, но в то же самое время не препятствуя их функционированию. Так возни­кает определенный порядок «правосудия», который пред­ставляет себя в качестве выражения общественной силы: благодаря этому третейский судья является одновременно независимым и влиятельным, он наделяется правом «по справедливости» разрешать тяжбы и в то же время «влас­тно» обеспечивать общественный порядок. Именно на этом фоне социальных войн, денежного обложения и концент­рации вооруженных сил и устанавливается аппарат право­судия.

Понятно, отчего во Франции, да и, по-моему, в Западной Европе тоже, любое действие народного правосудия оказывается глубоко противосудебным и по самой форме совер­шенно противоположным суду. Во всех крупных бунтах, начиная с XIV века, их участники постоянно обвиняют де-

деятелей правосудия на том же основании, что и сборщиков податей и вообще всех проводников власти, и потому они будут открывать тюрьмы, изгонять судей и закрывать суды. Народное правосудие признало в органе судопроизводства аппарат государства, представляющий могущество общества, а также узнало в нем и орудие классовой власти. Мне бы хотелось выдвинуть одно предположение, которое, однако, не кажется мне достаточно убедительным: по-моему, определенное количество обычаев, свойственное междоусобной войне, определенное количество старых обрядов, относящихся к правосудию «досудопроизводственному». сохранилось в практиках народного правосудия: к примеру, таков древнегерманский обычай насаживать на кол, чтобы показать всему обществу голову врага, убитого по правилам, «по правде» в ходе междоусобной борьбы; а разрушение дома или, по крайней мере, поджигание сруба и разграбление нехитрого имущества было старинным обрядом, соответствующим объявлению вне закона; так вот, как раз эти действия, предшествовавшие установлению судопроизводства, как правило, вновь вызываются к жиз­ни во время народных бунтов. Вокруг взятой Бастилии но­сили голову Делонэ[2] — так вокруг символа репрессивного аппарата вращалась со своими старинными обрядами на­родная практика, ни при каких условиях не признававшая себя в органах правосудия. Мне кажется, что история пра­восудия как государственного аппарата позволяет понять, почему, по крайней мере во Франции, действия правосу­дия по-настоящему народного всегда стремились избежать суда, и почему, наоборот, каждый раз — стоило только бур­жуазии захотеть навязать народному возмущению принуж­дение государственного аппарата — тут же учреждали суд: стол, председательствующего, заседателей и перед ними двух противников. Таким вот образом возвращается судо­производство. Вот как я смотрю на вещи.

Виктор: Да, ты говоришь о 1789 годе, меня же интере­сует следующее. Ты описал рождение одной классовой идеи и то, как эта идея материализуется в различных прак­тиках и аппаратах, Я прекрасно понимаю, что во Французской революции суд мог быть средством искажения и косвенного подавления актов народного правосудия, совер­шавшихся чернью. Если я правильно понимаю, мы видим, «то во взаимодействие вступали несколько общественных классов: с одной стороны, чернь, а с другой стороны, вра­ги народа и революции, и между ними класс, который пы­тался по максимуму играть ту историческую роль, на какую он был способен. Стало быть, из этого примера я могу извлечь отнюдь не окончательные выводы насчет формы народного суда (во всяком случае, для нас нет таких форм, которые существовали бы над историческим становлени­ем), а просто-напросто то, что мелкая буржуазия как класс позаимствовала часть идеи у черни, а потом под воздей­ствием идей буржуазии, особенно характерных для той эпохи, подавила идеи, заимствованные у черни, формой су­дов того времени. Из всего этого я не могу сделать никако­го вывода насчет насущного практического вопроса о на­родных судах в нынешней идеологической революции или a fortiori[3] в грядущей вооруженной народной революции. Вот почему мне бы хотелось, чтобы этот пример из Фран­цузской революции сравнили с примером народной воору­женной революции в Китае, который я только что при­водил.

Ты мне возразишь, что в этом примере есть только две стороны: массы и их враги. Однако массы передают, по крайней мере, часть своей власти началу, глубоко с ними связанному, но тем не менее отличному от них — народной Красной Армии. Ибо то взаиморасположение власти военной и власти судебной, на которое ты указывал, ты вновь найдешь в армии народной, помогающей массам организовать законные судебные разбирательства над классовыми врагами, И для меня в этом нет ничего удивительного в той мере, в какой народная армия является аппаратом государства. Но в таком случае я задам тебе вопрос: не думаешь ли ты о возможности перейти от теперешнего угнетения к коммунизму, минуя переходный период (того, что мы по традиции называем диктатурой пролетариата), когда у Te6я будет острая потребность в государственных органах ново­го типа, содержание которых нам и необходимо выявить? Разве не это кроется за твоим последовательным отказом от формы народного суда?

М. Фуко: Ты уверен, что дело идет просто о форме суда? Я не знаю, как и что происходит в Китае, но приглядимся чуть повнимательней к тому, что же означает такое про­странственное расположение суда, положение людей в суде или перед судом. Все это заключает в себе как минимум целую идеологию.

Что значит подобное расположение? Стол, за этим сто­лом, держащим на расстоянии две стороны, третьи лица, каковыми выступают судьи, причем их положение указы­вает, во-первых, на то, что они нейтральны по отношению к обеим сторонам; во-вторых, подразумевает, что их суж­дение не предопределено заранее, что оно установится пос­ле расследования путем выслушивания обеих сторон, ис­ходя из определенной нормы истины и известного числа представлений о справедливом и несправедливом; и, в-тре­тьих, что их решение будет обладать властной силой. Вот что в конечном счете означает это простое пространствен­ное расположение. Ибо то представление, что возможно существование людей, нейтральных по отношению к двум сторонам, что они могут их судить, исходя из представле­ний о правосудии, имеющих абсолютную ценность, и что их решения следует исполнять, я полагаю, все-таки захо­дит слишком далеко и кажется совершенно чуждым самой идее народного правосудия. Ведь в случае народного пра­восудия у тебя нет этих трех составляющих: у тебя есть массы и их враги. И потом, когда в ком-то массы призна­ют своего врага, когда они решают казнить этого врага (или его перевоспитать), то не полагаются на абстрактное все­общее представление о справедливости, они полагаются просто на собственный опыт, на переживание понесенного ими ущерба, способа, каким их притесняли и угнетали; и, наконец, их решение не является решением властным, то есть они не опираются на государственный орган, способ­ный заставить уважать эти решения, они их просто-напро­сто осуществляют. И отсюда у меня сложилось вполне оп­ределенное впечатление, что организация суда, во всяком случае западного типа, должна быть совершенно чуждой практике народного правосудия.

Виктор: Я не согласен. Ведь насколько ты конкретен по отношению ко всем революциям до революции пролетар­ской, настолько же ты впадаешь в полные абстракции от­носительно революций современных, не исключая и рево­люций на Западе. Вот почему я хочу сменить тему и вер­нуться во Францию. В период Освобождения ты был сви­детелем разнообразных актов народного правосудия. Я намеренно возьму одно двусмысленное деяние народно­го правосудия, один настоящий, хотя и двусмысленный, акт народного правосудия, на деле подстроенный классо­вым врагом, так что мы извлечем из него общий урок, что­бы уточнить проводимую мною теоретическую критику.

Я хочу поговорить о девках, которых брили наголо за то, что они спали с фрицами. В своем роде это акт народного правосудия, ведь, в сущности, в самом прямом смысле плотское общение с фрицем есть нечто такое, что наносит чувству патриотизма физическую рану, в этом-то на самом Деле и заключается нанесение физического и нравственного ущерба по отношению к народу. И тем не менее это дву­смысленный акт народного правосудия. Отчего же? А просто-напросто потому, что пока народ развлекали обрыванием этих женщин, настоящие коллаборационисты, истинные предатели оставались на свободе. И тем самым врагу позволяли манипулировать этими актами народного правосудия, однако не прежнему врагу времен военного разгрома, не нацистскому оккупанту, а врагу новому, то есть французской буржуазии, за исключением ее незначитель­ного меньшинства, слишком уж обезображенной времена­ми оккупации и потому не смевшей слишком высовывать­ся. Так какой же урок мы можем извлечь из этого акта на­родного правосудия? Определенно не тезис о том, что мас­совое движение было неразумным, потому что в этом действии, нацеленном на ответ тем девкам, что спали с не­мецкими офицерами, все-таки присутствовал какой-то смысл, а то, что, если массовое движение не имеет единой пролетарской направленности, его могут развалить изнут­ри манипуляции классового врага. Словом, все происходит не только в силу движения масс. А это означает, что в мас­сах существуют противоречия. Вот эти-то противоречия внутри пришедшего в движение народа в той мере, в какой на них опирается враг, вполне могут сбить это движение с верного курса. Стало быть, у тебя возникает потребность в какой-то инстанции, нормализующей ход народного пра­восудия, придающий ему какую-то направленность. Это не может быть сделано непосредственно массами, и потому-то как раз и необходима инстанция, которая была бы спо­собна разрешать в массах внутренние противоречия. В при­мере с китайской революцией таким органом, позволяв­шим разрешать эти противоречия и игравшим эту роль даже после захвата государственной власти во время куль­турной революции, и была Красная Армия, ибо Красная Армия отлична от народа, но если она с ним связана, то народ дорожит армией, а армия дорожит народом. Не все китайцы имели отношение к Красной Армии, да и сегодня к ней причастны не все. Ведь Красная Армия — это пред­ставительство власти народа, а не сам народ. Вот почему всегда также сохраняется возможность возникновения про­тиворечий между армией и народом и всегда будет существовать вероятность подавления народных масс этим го­сударственным аппаратом, что и открывает возможность и необходимость целого ряда культурных революций ради упразднения таких противоречий между народными мас­сами и государственными органами вроде армии, партии или административного аппарата, которые превращаются в антагонистические.

Так что я бы был против народных судов и счел бы их совершенно бесполезными, если бы массы, вдруг пришед­шие в движение, представляли собой однородное целое, а, значит, надо прямо сказать, если бы не было необходимос­ти ради того, чтобы и дальше развивать революцию, в сред­ствах приучения к дисциплине, в средствах централизации и объединения масс. Короче говоря, я бы выступал против народных судов, если бы не думал, что для совершения ре­волюции необходима партия, а для продолжения револю­ции необходим революционный государственный аппарат.

Что же касается возражений, которые ты сформулиро­вал, исходя из анализа пространственной расположеннос­ти самого суда, на них я отвечу следующим образом: с од­ной стороны, мы не ограничены никакой формой (в фор­мальном смысле пространственного расположения) ника­кого суда. Один из лучших судов Освобождения — это суд Барлина: некоторые из молодых его участников решили казнить одного «фрица», то есть коллаборациониста, они его выставляли на большой площади в течение недели, и каждый день приходили и говорили: «Мы тебя казним», а потом уходили, и все это время парень находился там, но его так и не казнили, однако вот неизвестно откуда явился какой-то местный руководитель, обладавший кое-каким авторитетом, и сказал: «Кончайте с этим, ребята, убейте его или освободите, ведь так больше не может продолжаться". А они ответили: «Ладно, товарищи, давайте убьем его». Они прицелились в него и выстрелили, а этот коллаборационист, прежде чем загнуться, прокричал: «Хайль Гитлер!»,- что позволило всем потом говорить, что суд и сом деле был справедливым... В этом случае не было никакого пространственного расположения, которое ты описываешь.

Какие формы должно принимать правосудие при дикта­туре пролетариата — это вопрос отнюдь не регламентиро­ванный, даже в Китае. Мы пока находимся еще на фазе эк­сперимента, и по вопросу о судопроизводстве разворачива­ется классовая борьба. Это покажет тебе, что мы не будем притаскивать туда стол, заседателей и пр. Но тут я все еще придерживаюсь поверхностной точки зрения на эту пробле­му. Твой же пример идет гораздо дальше. Он касается воп­роса о «нейтральности», о том, не будет ли привнесен в на­родное правосудие подобный третий элемент, стало быть, сам по себе обязательно независимый, который, будто бы выступая в роли держателя истины, отличной от истины народных масс, тем самым бы создал некий экран?

М. Фуко: Я выделяю тут три составляющих: 1 — третий элемент; 2 — ссылку на некое представление, форму, все­общее правило справедливости; 3 — решение, имеющее силу обязательного исполнения — вот три главные черты суда, которые в нашей цивилизации анекдотическим обра­зом проявляются посредством стола.

Виктор: «Третий» элемент в случае народного правосу­дия — это революционный аппарат государства, например, в начале Китайской революции — это Красная Армия. И в каком смысле подобный третий элемент выступает как держатель права и истины — вот что нужно прояснить.

Ибо есть массы, есть этот революционный государствен­ный аппарат и есть враг. Массы станут выражать свои жа­лобы и открывать следствие по поводу всяческих притес­нений и бесчинств, причиненных им врагом, государствен­ный же аппарат эти дела зарегистрирует, но тут придут вра­ги и скажут: мы с этим не согласны. Ибо истина может быть установлена только посредством фактов. И если этот враг

предал трех патриотов, а при этом присутствовала вся община, созванная для судилища над ними, то факт необходимо должен быть установлен. Если же нет, то возникает проблема, ведь никому не удается доказать, что враг совершил то или иное злодеяние, меньшее, что могут сказать, это то, что стремление казнить его является не актом на-родного правосудия, а сведением счетов, противопостав­ляя малую часть масс с их эгоистическими представлени­ями этому врагу или так называемому врагу.

Но и тогда, когда истина установлена, роль революцион­ного государственного аппарата на этом не может считать­ся исчерпанной. Уже в самом установлении истины посред­ством фактов он играет какую-то роль, потому что позво­ляет всему населению, для этого призванному, открывать дело о вражеских преступлениях, но и на этом его роль не заканчивается, ибо он может участвовать в избрании меры пресечения. Возьмем, к примеру, владельца какого-то сред­него предприятия: мы можем установить истину посред­ством фактов, а именно то, что он ужасно эксплуатировал рабочих, что на нем лежит ответственность за немалое ко­личество несчастных случаев на производстве, так что, каз­нят его? Предположим, что ради нужд революции хотят привлечь к себе эту среднюю буржуазию, говорят, что надо наказать лишь малую горстку закоренелых преступников, устанавливая для этой цели какие-то объективные крите­рии, и его не казнят, хотя рабочие предприятия, товари­щи которых погибли, испытывают невероятную ненависть к своему хозяину и хотели бы его, быть может, даже казнить. Это может быть политикой совершенно правильной, как, например, во время Китайской революции сознательное сдерживание противоречий между рабочими и национальной буржуазией. Я не знаю, произойдет ли нечто подобное и у нас, и я привожу тебе вымышленный пример: вероятно, всех хозяев не будут ликвидировать, особенно в таких странах, как Франция, где много малых и средних

предприятий, и это затронет слишком много людей... Все это означает, что революционный государственный аппа­рат во имя совместных интересов, превосходящих интересы того или иного завода, той или иной деревни, вносит для приговора некий объективный критерий. И я опять возвращаюсь к примеру с первым этапом Китайской революций, ибо тогда в какую-то пору им было правильно обрушивать­ся на всех земельных собственников, а в другие времена существовали земельные собственники, которые оказыва­лись патриотами, и трогать их было нельзя, и, следователь­но, надо было объяснять крестьянам, что по отношению этим земельным собственникам они должны отставить свои естественные стремления на второй план.

М. Фуко: Мне представляется, что описанное тобою раз­витие событий полностью чуждо самой форме суда. Ибо, какова роль революционного государственного аппарата, представляемого китайской армией? Разве ее роль в том, чтобы между массами, которые репрезентируют определен­ную волю или определенный интерес, и индивидом, кото­рый репрезентирует другой интерес или другую волю, при­нимать либо одну, либо другую сторону? Очевидно, нет, ибо речь идет о государственном аппарате, который так или иначе вышел из масс, управляется массами и продолжает оставаться таковым; у него действительно есть положи­тельная роль, которую он должен играть, и состоит она не в том, чтобы выносить решения по вопросам столкновении между массами и их врагами, а в том, чтобы обеспечивать обучение, политическое образование, расширение кругозо­ра и политического опыта масс. И если это есть дело госу­дарственного аппарата, то будет ли он навязывать какой-то приговор? Вовсе нет. Он будет обучать массы и направ­лять их волю таким образом, чтобы сами массы сказали: «По сути дела, мы не можем убить этого человека», или: «Мы на самом деле должны убить его».

Ты же видишь, что это совсем непохоже на функционирование того суда, какой существует в нашем современном обществе во Франции, и относится к совершенно иному типу, где фактически ни одна из сторон не контролирует судебную инстанцию, и при котором органы правосудия никоим образом не занимаются обучением. Но возвратимся к приведенному тобой примеру, ведь если люди накину­лись на женщин и начали их остригать, то это потому, что у масс хитро отняли коллаборационистов, их естественных врагов, над которыми осуществилось бы народное право­судие, ловко у них отобрали со словами: «Вот! Эти еще как виновны, и мы должны передать их суду» — и их помести­ли в тюрьму и предали суду, который, разумеется, оправ­дал их. Как раз в этом случае суд-то и был уловкой по от­ношению к актам народного правосудия.

Теперь я подхожу к сути своих тезисов. Вот ты говоришь о противоречиях в недрах масс и заявляешь: чтобы помочь массам разрешить их, нужен революционный государ­ственный аппарат. Ладно, я не знаю, что там было в Ки­тае, возможно, там аппарат правосудия, как и в феодаль­ных государствах, был чрезвычайно гибким, слабо центра­лизованным и т. д. Однако в обществах наподобие нашего аппарат правосудия, наоборот, был чрезвычайно значимым органом государства, и его историю всегда тщательно мас­кировали. Ведь у нас писали историю права, писали исто­рию хозяйства, но об истории правосудия, практики судо­производства, о том, какова в действительности была сис­тема уголовного наказания, что представляла собой система подавления, говорили редко. Так что я полагаю, что в нашей истории правосудие как аппарат государства имело, безусловно, первостепенное значение. И основная функция системы уголовного наказания заключалась в том, чтобы внедрять в массы определенное количество противоречий, главным из которых было следующее: противопоставлять друг другу чернь пролетаризованную и чернь непролетарскую. Ведь начиная с известной эпохи, система уголовного наказания, которая в Средние века в сущнос­ти выполняла налоговую функцию, занялась борьбой про­тив бунтовщиков. До этого подавление народных восста­ний возлагалось главным образом на военных. Но потом оно стало обеспечиваться или, скорее, предупреждаться сложной системой, состоящей из трех элементов: правосу­дия, полиции и тюрьмы. Эта система играет, по сути дела, троякую роль, и в соответствии с требованиями времени, с положением в ходе борьбы и с обстановкой важнейшей в ней становится то одна, то другая сторона. С одной сторо­ны, она является фактором «пролетаризации», ибо глав­ная роль ее заключалась в том, чтобы принудить народ принять свой пролетарский статус и условия эксплуатации его как пролетариата. Что совершенно очевидно для всего периода с конца Средних веков и до XVIII века, так это то, что все законы против нищих бродяг и бездельников, все органы полиции, предназначенные для того, чтобы их пре­следовать, повсюду принуждали их (именно в этом и зак­лючалась их роль) принять условия, в которые их помеща­ли и которые были невероятно плохими. А если они отка­зывались, убегали, если побирались или «ничего не дела­ли», то за этим следовало заключение в тюрьму или же зачастую отправка на принудительные работы. С другой стороны, эта система уголовного наказания каким-то осо­бым образом воздействовала на самые подвижные, самые возбужденные, самые «буйные» элементы черни, на тех. кто больше других был готов перейти к непосредственно­му и вооруженному действию, так как между арендатором, увязшим в долгах и вынужденным покинуть свою землю крестьянином, бежавшим от налогов; сосланным за воровство рабочим; бродягой или нищим, который отказывался чистить городские канавы; теми, кто перебивался за счет кражи урожая с полей, воришками и грабителями с большой дороги; теми, кто вооруженными группами набрасывался на сборщика налогов или вообще на агентов государства и, наконец, теми, кто в дни городских или деревенских бунтов тащили с собой оружие и огонь, существова­ла настоящая сплоченность, целая сеть коммуникаций, в которой индивиды менялись ролями. И это были люди «опасные», которых надо было помещать отдельно (в тюрь­му в общий госпиталь, на каторгу, в колонии), чтобы они не могли послужить передовым отрядом движения народ­ного сопротивления. Такой страх был весьма значителен в XVIII веке, но еще более усилился после Революции и во время всех потрясений XIX века. Третья же роль уголов­ной системы заключается в том, чтобы в глазах пролета­риата представить непролетаризованную чернь как анти­общественную, опасную, аморальную, угрожающую всему обществу целиком, как отребье общества, отбросы, «шпа­ну», ибо речь шла о том, чтобы буржуазия навязала про­летариату через уголовное законодательство, тюрьмы, а также газеты и «литературу» некие категории так называ­емой «общечеловеческой» морали, которые станут идеоло­гическим барьером между ним и непролетаризованной чер­нью, и потому-то вся литературная, журналистская, меди­цинская, социологическая, антропологическая образность, представляющая преступника (настоящий пример которой мы имеем во второй половине XIX века и в начале XX), иг­рала эту роль. И наконец, разделение между пролетариатом и непролетаризованной чернью, производимое и поддерживаемое уголовной системой, все взаимодействие притеснений, которое та осуществляет над последней, позволяет буржуазии использовать некоторые из плебейских элементов против пролетариата, она вербует их в качестве Дат, полицейских, провокаторов, осведомителей и использует для надзора за пролетариатом и его подавления (примерами чему служат не только различные виды фашизма).

На первый взгляд, именно в этом заключаются, по крайней мере, некоторые из направлений, по которым действует уголовная система, как система, направленная против бунтов, и потому столько средств применяется для того чтобы противопоставить чернь пролетаризованную черни которая таковой не является, и таким образом внедрить это ныне глубоко укорененное противоречие. Вот почему рево­люция может произойти только посредством радикально­го уничтожения аппарата правосудия, и все, что может на­поминать об аппарате уголовного подавления, все, что мо­жет вернуть его идеологию и позволить этой идеологии ук­радкой проникать в народные действия, следует вырвать с корнем. И потому суд как форма, всецело служащая образ­цом подобного правосудия, по-моему, есть просто благопри­ятная возможность для того, чтобы идеология системы уго­ловного подавления вновь проникла в действия народа. Вот почему я думаю, что на модель вроде этой ни в коем случае нельзя опираться.

Виктор: Ты украдкой забыл целый век — XX. И потому я задам тебе вопрос: разве главное противоречие внутри масс — между заключенными и рабочими?

М. Фуко: Не между заключенными и рабочими, а между чернью непролетаризованной и пролетариями, вот только одно из противоречий. Одно из важнейших противоречий, в котором уже в течение долгого времени, а в особенности же после Французской революции, буржуазия видела одно из основных средств защиты, ибо для нее главной опаснос­тью, от которой она должна была всячески себя предохранять, тем, чего необходимо было избегнуть любой ценой был бунт, то есть вооруженный народ, рабочие на улицах и улица, штурмующая власть. И она надеялась признать в непролетаризованной черни, в простонародье, за каковым не признавали статуса трудящихся пролетариев, или в тех, кто были из него исключены, передовой отряд народного бунта. И потому буржуазия выработала для себя некоторое количество приемов для отделения простонародья пролетаризованного от непролетаризованной черни. Однако се­годня этих средств у нее уже нет — они были у нее, но их у нее отняли.

Эти три средства суть армия, колонизация, тюрьма. (Ко­нечно же, отделение простонародья от пролетариата и пре­дохранение от бунта являлось лишь одной из их задач). Ар­мия с ее практикой набирать людей, уходящих на службу вместо других, обеспечивала значительное изъятие, особен­но среди крестьян, населения, избыточного в деревне и не находившего работы в городе, и притом это была армия, которую в случае необходимости использовали против ра­бочих. Так между армией и пролетариатом буржуазия стре­милась удержать противостояние, к использованию кото­рого она часто прибегала. Время от времени, однако, ее усилия заканчивались ничем, поскольку солдаты отказы­вались выступать против рабочих или стрелять в них. Ко­лонизация представляла собой другое изъятие — ведь люди, отправляемые в колонии, не получали статуса про­летариев, они служили кадровыми работниками админис­трации и осуществляли надзор за колонизируемым насе­лением и управление им. Для предотвращения союза между этими «маленькими белыми» и колонизируемыми, который на месте был бы столь же опасным, как и пролетарское единство в Европе, им прививали крепкую расистскую идеологию: «Будьте осторожны, вы отправляетесь к людоедам». Что же касается третьего изъятия, то оно производилось тюрьмой; по отношению к тем, кто в нее попадал или из нее выходил, буржуазия создала некий идеологический    барьер   (касающийся   самого   преступления, уголовного преступника, вора, шпаны, выродков, недочеловеков), частично связанный с расизмом, Только вот теперь колонизация в прямой форме уже невозможна. Армия не может играть ту роль, что играла прежде. Отсюда вытекает усиление полиции, «дополнительная нагрузка» на систему уголовного наказания, которая теперь в одиночку обязана выполнять все эти функции. Каждодневная разбивка на полицейские участки, полицейские комиссариаты, суды (и в особенности суды за очевидные преступления), тюрьмы, послетюремный надзор, вся череда надзирающих органов, образуемых поднадзорным воспитанием и системой социальной помощи и «семьи», должны на месте играть одну из ролей, прежде ис­полнявшихся армией и колонизацией, заменяя индивидов и высылая их.

В этой истории Сопротивление, Алжирская война, Май 68-го стали решающими событиями, ибо это явилось по­вторным выходом из подполья и вступлением в борьбу во­оруженных людей и улицы, а с другой стороны — разме­щением на местах некоего аппарата, сражающегося против подрыва изнутри (аппарата при каждом случае усиливав­шегося, лучше приспосабливавшегося и совершенствовавшегося, но, конечно же, никогда так до конца и не подо­гнанного), аппарата, который вот уже лет тридцать рабо­тает «бесперебойно». Скажем, что приемы, использовав­шиеся до 1940 года, опирались на империалистическую политику (армия и колонии), а средства, которые используются с тех пор, все больше сближаются с фашистской моделью (полиция, внутреннее разбиение на сектора, зато­чение).

Виктор: И все-таки ты не ответил на мой вопрос, который звучал так: это ли главное противоречие внутри народа?

М. Фуко: Я не говорю, что это главное противоречие.

Виктор: Ты этого не говоришь, но история, которую ты изображаешь, говорит сама за себя: бунт возникает от смешения простонародья пролетаризованного с простонародьем  непролетаризованным. Нам ты описал все эти механизмы для того, чтобы прочертить разделительную линию между простонародьем пролетаризованным и непролетаризованным. И ясно, что коль скоро имеется эта разделительная линия, то бунта нет, но стоит восстановиться смешению, то вот вам и бунт. Ты напрасно оговариваешься,  тебя это не главное противоречие; вся история, которую ты тут изложил, указывает на то, что для тебя это противоречие  главное. Я не стану тебе возражать по по­воду  XX века. Я вернусь в XIX век, внеся лишь небольшое историческое дополнение, несколько противоречивое и из­влеченное из работы Энгельса, посвященной появлению большой современной индустрии[4]. Энгельс говорил, что первым видом возмущения современного пролетариата против крупного промышленного производства явилась преступность, то есть убийство хозяев рабочими. Он не ис­следовал предпосылок и всех условий действия подобной преступности, он не писал историю идеи уголовного нака­зания, он говорил с точки зрения масс, а не с точки зрения государственных аппаратов, и утверждал: преступность - это первый вид восстания; очень скоро впоследствии Эн­гельс показал, что она была лишь зачаточной и не слишком действенной формой протеста, второй же формой, более действенной, стало разрушение машин. Но и это, одна­ко, ни к чему не приводило, ибо как только ты ломал одни машины, ты тут же получал другие. Это задевало лишь одну сторону общественного строя, но не затрагивало причин. Восстание принимает сознательную форму там и тогда, где и когда учреждается ассоциация, профсоюзное движения в его изначальном смысле. Ассоциация — это высшая форма мятежа современного пролетариата, потому что она разрешает главное противоречие в массах, то есть противостояние масс внутри самих себя в силу сложившейся общественной системы и ее сердцевины, капиталистического способа производства. Энгельс говорит нам, что как раз просто борьба против соперничества между рабочими, а, стало быть, ассоциация в той мере, в какой она объединяет рабочих между собой, позволяет переводить конкуренцию на уровень конкуренции между хозяевами. Именно тут располагаются сделанные им первые описания борьбы профсоюзов, борьбы за заработную плату и укорочение рабочего дня. Это небольшое историческое дополне­ние подводит меня к утверждению, что главное противоречие в массах противопоставляет эгоизм коллективизму, конкуренцию ассоциации, и как раз тогда, когда у тебя есть ассоциация, то есть при победе коллективизма над конкуренцией, у тебя возникают рабочие массы, а, следо­вательно, пролетаризованное простонародье, сливающееся в единое целое — и появляется массовое движение. И толь­ко вот в этот момент создается первое условие возможнос­ти подрывной работы и бунта. Второе же — когда эта мас­са, чтобы занять мятежную территорию, захватывает всех восстающих субъектов данной общественной системы в целом, а не только цех или завод, и именно тогда у тебя на самом деле есть слияние с непролетаризованной чернью, а также слияние с другими общественными классами, с мо­лодыми интеллектуалами или трудящейся мелкой буржуазией, мелкими коммерсантами в первых революциях XIX века.

М. Фуко: Думаю, я не говорил, что это являлось основополагающим противоречием. Я только хотел сказать, что буржуазия видела в бунте главную опасность. Вот таким образом буржуазия смотрела на вещи, но это вовсе не означает, что обстоятельства сложились именно так, как она опасалась, и что соединение пролетариата с антиобщественной чернью привело бы к революции. Я подпишусь под большей частью того, что ты только что напомнил про Энгельса. Ведь и в самом деле, кажется, что преступность в конце XVIII века и в начале XIX столетия внутри самого     пролетариата воспринималась как форма общественной борьбы. И когда от нее как определенной формы борьбы переходили к ассоциации, то преступность уже переставала играть в точности ту же роль. Или, скорее даже, нарушение законов, временное и индивидуальное ниспровержение порядка и власти, образуемое преступностью, уже не могло играть в борьбе то же значение или оказывать такое же воздействие. Надо отметить, что буржуазия, вынужден­ная отступать перед этими видами пролетарской ассоциа­ции, сделала все, что могла, чтобы отделить эту новую силу от той части народа, которую она считала склонной к на­силию, опасной, не уважающей закон, а, следовательно, готовой к мятежу. Среди всех задействованных средств, применялись и очень мощные массовые средства (наподо­бие уроков морали в начальной школе, принуждения, ко­торое заставляло при обучении грамоте проходить целую этику, проводя закон под буквами); а также были среди них и совсем мелкие, ничтожные и отвратительные формы ма­киавеллизма (поскольку ассоциации не являлись юриди­ческими лицами, то власть умудрялась разлагать их изнут­ри людьми, которые в один прекрасный день исчезали, прихватив всю кассу, а так как вносить судебные жалобы профсоюзам было не положено, то это вызывало реакцию ненависти по отношению к ворам, желание быть защищаемыми законом и т. д.).

Виктор: Я обязан внести одну поправку, чтобы уточнить и сделать более диалектическим понятие непролетаризованной черни. Основной и главный разрыв, который создается профсоюзом и в дальнейшем послужит причиной его разложения, это не разъединенность между пролетаризованным простонародьем (в смысле пролетариата устроенного, признанного)  и люмпен-пролетариатом, то есть в строгом смысле маргинализованным пролетариатом, пролетариатом, выброшенным за пределы пролетариата. Главный разрыв — между рабочим меньшинством и основной

рабочей массой, то есть простонародьем, которое пролетаризируется, но ведь представитель этого простонародья - это же рабочий, что пришел из деревни, а он не проходимец, не грабитель и не шпана.

М. Фуко: По-моему, в том, что я только что сказал, я ниг­де не пытался показать, что именно тут было основное про­тиворечие. Я только очертил определенное число причин и следствий и попытался показать, как они накладывают­ся друг на друга и каким образом пролетариат вплоть до известного момента мог мириться с моральной идеологией буржуазии.

Виктор: Ты утверждаешь, что это только одна причина среди ряда иных, что это не главное противоречие. Но все твои примеры, вся история механизмов, которые ты опи­сываешь, тяготеет к тому, чтобы приписать большую зна­чимость именно этому противоречию. У тебя получается, что для пролетариата первая сделка с дьяволом заключа­лась в принятии «моральных» ценностей, посредством ко­торых буржуазия воздвигала барьер между пролетариатом и непролетаризованной чернью, между честными работни­ками и проходимцами. Я же отвечаю — ни в коем случае. Ибо для рабочих ассоциаций первая сделка с дьяволом заключалась в принятии в качестве условия членства в них принадлежности к данной профессии или ремеслу, что как раз и позволило первым профсоюзам стать цеховыми организациями, которые не включали массу неспециализированных рабочих.

М. Фуко: Да, упомянутое тобой условие, несомненно, является самым главным. Однако ты видишь лишь то, что оно предполагает в качестве следствия: если рабочие, не принадлежащие к какой-то профессии, не представлены в профсоюзах, то они тем более не являются пролетариями. Стало быть, если мы еще раз поставим вопрос: как функционировал судебный аппарат и система уголовного наказания вообще, то я отвечу: они всегда функционировали так, чтобы внедрять противоречия внутрь народа. Я не имею в виду (это было бы нелепо), что система наказаний вводила основополагающие противоречия, но я противо­стою представлению о том, что система уголовных наказа­ний была какой-то неопределенной надстройкой. Для су­ществования разделений внутри современного общества она сыграла основополагающую роль.

Жиль: Я задаюсь вопросом, не представлены ли во всей этой истории два вида черни. Можно ли по-настоящему определить чернь как тех, кто отказывается быть рабочи­ми, а особенно согласиться с вытекающим отсюда выво­дом, что у черни есть монополия на насилие, а рабочие, пролетарии в собственном смысле,  проявляют скорее склонность к ненасилию? Не является ли это плодом бур­жуазного видения мира, в том, что оно описывает рабочих, как некое организованное сословие, и то же самое для крестьян, и т. д., а что касается остальных, то это — чернь, то есть мятежный остаток в этом утихомиренном и организованном мире, который является миром буржуазным и чье правосудие имеет обязанность внушить уважение к его границам? Но и сама чернь вполне могла бы оказаться пленником этого буржуазного взгляда на вещи, так сказать, сама утвердить себя как другой мир. И я не уверен, что из-за того, что находится в плену у подобного видения, этот ее другой мир не окажется удвоением мира

буржуазного. Конечно же, не полностью, поскольку у черни имеются свои традиции, но частично. К тому же имеет место еще и иное явление, ибо тот буржуазный мир, устойчивый в своих разделениях мир, в котором царствует известное правосудие, не существует. Разве за противостоя­нием пролетариата и черни, имеющей монополию на наси­лие, нет смычки между пролетариатом и крестьянством, и не с «благоразумным» крестьянством, но с крестьянством, находящимся в состоянии дремлющего бунта? Разве не смычка рабочих и крестьян прежде всего угрожает бур­жуазии?

М. Фуко: Я полностью с тобой согласен, когда ты гово­ришь, что нужно отличать чернь, какой ее видит буржуа­зия, от той черни, какая существует в действительности. Но ведь то, что мы до сих пор пытались увидеть, это способ функционирования правосудия. А уголовное правосудие было устроено не чернью, не крестьянством и не пролета­риатом, но самой буржуазией в качестве важного тактичес­кого инструмента для проведения разделений, каковые она стремилась внедрить. И то, что этот тактический инстру­ментарий не принимал во внимание подлинных возможно­стей революции, это просто факт, и, конечно же, благопри­ятный. Что, впрочем, естественно, поскольку именно по­тому, что буржуазия была буржуазией, она не могла осоз­навать реальных отношений и реальных процессов. Да и в самом деле, если говорить о крестьянстве, то мы можем сказать, что в XIX веке отношения между рабочими и кре­стьянами вовсе не являлись мишенью западной системы уголовного наказания, и складывается впечатление, что в XIX веке буржуазия к этим крестьянам питала достаточ­но большое доверие.

Жиль: Но если это так, то, возможно, что действитель­ное решение вопроса о пролетариате и черни проходит через способность разрешить вопрос о единении народа, то есть о слиянии способов пролетарской борьбы с приемами крестьянской войны.

Виктор: Этим ты еще не разрешаешь вопроса о слиянии. Ведь существует также вопрос о приемах, свойственных «плавающим» категориям населения. Этот вопрос ты ула­дишь только с помощью армии.

Жиль: Это означает, что разрешение противостояния пролетариата непролетарскому простонародью предполага­ет атаку на государство, захват государственной власти. И поэтому мы тоже нуждаемся в народных судах.

М. Фуко: Если все, что здесь говорится, правильно, то борьба против органов правосудия является важной борь­бой, я не говорю, что основной, но, тем не менее, столь же важной, сколь и правосудие при разделении между проле­тариатом и простонародьем, которое буржуазия внедряла и поддерживала. Этот судебный аппарат оказывал особые идеологические воздействия на каждый из угнетаемых классов, и, в частности, на ту идеологию пролетариата, ко­торая сделала его поддающимся влиянию определенного числа буржуазных представлений о справедливом и не­справедливом, воровстве и собственности, преступлении и преступнике. Однако это вовсе не означает, что непролетаризованное простонародье оставалось стойким и непороч­ным. Наоборот, именно этой черни в течение полутора сто­летий буржуазия предлагала выбор: либо ты отправляешь­ся в тюрьму, либо идешь в армию; либо ты отправляешься в тюрьму, либо едешь в колонии; либо ты садишься в тюрьму, либо поступаешь на службу в полицию. И тогда, когда это непролетаризованное простонародье оказывалось в колониях, оно становилось расистским, а когда поступало в армию     националистическим и шовинистическим. И оно становилось фашистским, когда служило в полиции. Подобные идеологические воздействия на простонародье всегда были конкретными и глубокими. Но и воздействия на пролетариат тоже были конкретными. И вся эта система в некотором смысле очень изощренна и достаточно прочна, даже если основные связи и действительный ход развития буржуазия не видит.

Виктор: Из этого сугубо исторического спора становит­ся понятным, что борьба против органов уголовного нака­зания создает относительное единство и что все, что ты опи­сал как внедрение противоречий внутрь народа, представ­ляет собой не главное противоречие, но только ряд проти­воречий, которые в борьбе против революции обладали большим значением с точки зрения буржуазии. Но, прини­мая во внимание то, что ты только что сказал, мы оказыва­емся теперь в самом сердце народного правосудия, которое по своему значению далеко превосходит значение борьбы против органов правосудия, ибо в том, чтобы набить морду мелкому начальнику, нет ничего общего с борьбой против судьи. То же относится и к крестьянину, который расправ­ляется с землевладельцем. Вот это и есть народное правосу­дие, и оно выходит далеко за рамки борьбы с органами пра­восудия. Если в качестве примера мы обратимся к прошед­шим годам, то увидим, что практика народного правосудия родилась задолго до великих битв с судебным аппаратом, что именно она их подготовила, ибо как раз первые акты незаконного лишения свободы, битье морд мелким началь­никам и подготовили умы к великой борьбе против неспра­ведливости и против органов правосудия, Гио[5], тюрьмы, и т. д. Ведь после Мая 1968-го произошло именно это.

Ты говоришь grosso modo[6]: у пролетариата имеется не­кая идеология, которая является буржуазной и усваивает буржуазную систему ценностей, противоположность между моральным и аморальным, праведным и неправедным, честным и нечестным, и т. д. А, стало быть, в среде пролетаризованного простонародья будто бы идет идеологичес­кое вырождение, и в среде непролетарского простонародья такое же вырождение, проводимое разнообразными механизмами, включающими его во все инструменты антинародного подавления. Или, еще точнее, образование объединяющей идеи, знамени народного правосудия — это борьба против отчуждения идей внутри пролетариата и у всех остальных, а стало быть, и среди этих «блудных» сынов пролетариата. Давай поищем формулировку, чтобы наглядно изобразить эту борьбу с подобными видами отчуж­дения, это слияние идей, исходящих от разрозненных час­тей народа, слияние идей, которое позволяет воссоединить части разделенного народа, ибо историю двигают не с по­мощью идей, а материальной силой, силой народа, который объединяется на улице. Для примера можно взять лозунг, который в первые годы оккупации выдвинула Коммунис­тическая партия, чтобы оправдать ограбление лавчонок, особенно на улице Бюси; «Хозяйки, вы вправе воровать у воров!» Бот это то, что надо. Ты видишь, как происходит слияние, ибо у тебя происходит не просто ломка буржуаз­ных ценностей (воры и честные люди), но слом особого рода, потому что всегда и везде в бизнесе есть только воры. Это новое разделение. Вся чернь воссоединяется, ибо теперь это не воры, так как ворами как раз являются классовые враги. Вот почему я, к примеру, без колебаний заявляю: «Рив-Анри в тюрьму»[7].

Если мы посмотрим на вещи глубже, то революционное движение всегда оказывается слиянием в едином возмуще­нии классов складывающихся с классами распадающими­ся. Но подобное слияние всегда происходит в совершенно конкретном направлении. Ибо массовой основой первой Красной Армии служили «бродяги», которых в полуколониальном и полуфеодальном Китае было много миллионов. И идеологические трудности, которые испытывала эта армия, касались как раз наемнической идеологии этих "бродяг». И тогда Мао со своей красной базы, где он был окружен, посылал воззвания к Центральному комитету партии, в которых говорилось примерно следующее: пришлите мне хотя бы троих настоящих кадровых работников с какого-нибудь завода, чтобы чуть-чуть уравновесить иде­ологию всех моих «босяков». Так как в войне с врагом явно недостаточно одной дисциплины, нужно еще уравно­весить наемническую идеологию идеологией, которая идет с завода.

Красная Армия под руководством партии, то есть крес­тьянская война под руководством пролетариата, — это то горнило, которое сделало возможным слияние крестьянс­ких классов, находящихся в состоянии распада, с классом пролетариата. Стало быть, чтобы у тебя было современное подрывное движение, то есть восстание, которое явилось бы первым этапом непрерывного революционного процес­са, нужно, чтобы у тебя было и слияние под руководством заводского пролетариата и его идеологии бунтарских эле­ментов, происходящих из непролетарского простонародья и пролетарской черни. Но у тебя идет напряженная клас­совая борьба между идеями непролетаризованной черни и идеями, которые исходят от пролетариата, причем вторые должны главенствовать. И тогда грабитель, ставший чле­ном Красной Армии, больше не грабит. Прежде всего, его расстреляли бы на месте, если бы он украл хотя бы малю­сенькую иголку, принадлежащую крестьянину. Другими словами, слияние происходит не через установление какой-то нормы или диктатуры. Я вернусь к своему первому при­меру: действия народного правосудия, исходящие из всех народных слоев, претерпевших моральный или материаль­ный ущерб со стороны классовых врагов, становятся ши­роким движением, способствующим революции в умах и на практике, только если они приводятся в норму, и имен­но тогда формируется аппарат государства, аппарат, про­исходящий из самих народных масс, однако определенным образом от них отдаляющийся (хотя это не означает, что он порывает связь с ними). И некоторым образом этот аппарат играет роль третейского судьи, но не между массами и классовым врагом, а между противоположными представлениями в Среде этих масс с целью разрешения в та­кой среде противоречий ради того, чтобы общая борьба про­тив классового врага была более действенной, как можно точнее направленной.

Значит, в эпоху пролетарских революций мы всегда при­ходим к тому, что между массами и классовым врагом ус­танавливается государственный аппарат революционного типа, очевидно, и вместе с возможностью того, что этот ап­парат когда-нибудь окажется репрессивным по отношению к массам. Подобно тому, как у тебя никогда не будет на­родных судов без народного контроля над этими судами, а, следовательно, без возможности для масс их отзывать.

М. Фуко: Мне бы хотелось ответить тебе по двум пунк­там. Ты говоришь: непролетаризованная чернь вступит в революционную борьбу именно под контролем пролетари­ата. Я полностью согласен. Но когда ты заявляешь, что это произойдет под руководством идеологии пролетариата, тут я спрашиваю тебя: что ты имеешь в виду под идеологи­ей пролетариата?

Виктор: Под ней я имею в виду мысль Мао Цзэдуна.

М. Фуко: Ладно. Но ты согласишься со мной, что-то, что в своей массе мыслят французские пролетарии, не есть мысль Мао Цзэдуна и тем более это не является какой-то революционной идеологией, призванной привести в норму это новое единство, созданное пролетариатом и маргинализованной чернью. Ладно, но ты согласишься со мной еще и в том, что те образцы государственного аппарата, которые достались нам по наследству от буржуазного аппарата, ни в коем случае не могут служить образцом для новых форм организации. Ведь суд, приносящий с собой идеологию буржуазного правосудия и модель отношений между судьей и подсудимым, судьей и сторонами, судьей и истцом, кото­рые навязываются буржуазным правосудием, по-моему, играл очень значительную роль в господстве буржуазного класса. И тот, кто говорит о суде, подразумевает, что борь­ба между представленными силами волей-неволей приос­тановлена, что принятое решение в любом случае не явит­ся плодом этой борьбы, а будет итогом вмешательства ка­кой-то власти, которая по отношению как к одним, так и к другим выступает как чужая и высшая, что власть эта на­ходится между ними в нейтральном положении и что, сле­довательно, она может и в любом случае должна узнать, на чьей же стороне правосудие. Суд также предполагает, что для всех присутствующих сторон имеются общие катего­рии (категории уголовные, такие, как воровство, мошен­ничество, либо категории моральные, такие, как честность или нечестность) и что присутствующие стороны согласны им подчиняться. Ибо именно всем этим буржуазия хочет убедить всех в справедливости правосудия, ее правосудия. И все подобные представления — это орудия, которыми пользовалась буржуазия в осуществлении своей власти. Вот почему меня так смущает идея о каком-то народном суде. И в особенности, если роль прокуроров или судей в нем берутся играть интеллектуалы, ибо как раз через по­средничество интеллектуалов буржуазия распространила и навязала идеологические темы, о которых я расска­зываю.

Настолько же, насколько подобное правосудие должно стать мишенью для идеологической борьбы пролетариата с непролетарской чернью, образцы этого правосудия дол­жны стать для нового революционного государственного аппарата поводом к самому большому недоверию. Так что есть две формы, с которыми ни в коем случае не должен мириться этот революционный аппарат: бюрократия и органы правосудия, подобно тому, как в нем не должно быть места ни для какой бюрократии, при нем не должно быть и суда, ибо суд — это бюрократия правосудия. И если ты захочешь бюрократизировать народное правосудие, ты придашь ему облик суда.

Виктор: И как ты его нормализуешь?

М. Фуко: Отвечу тебе, наверное, шуткой: это надо при­думать. Массы (пролетариев или простонародья) на протя­жении столетий слишком настрадались от этого правосу­дия, чтобы мы навязывали им еще и его старую форму, даже с новым содержанием. Ведь против такого правосу­дия они боролись со времен Средневековья. Да и Француз­ская революция, в конце-то концов, была восстанием про­тив судебной власти. И первое, что она уничтожила, был судебный аппарат. И Коммуна также была глубоко анти­судебной.

Массы найдут способ разрешить проблему тех своих вра­гов, кто индивидуально или коллективно причинил им зло, найдут способы нанести ответный удар — от наказания до перевоспитания, — минуя форму суда, которой, как в Ки­тае — не знаю, но в нашем обществе в любом случае необ­ходимо избегать.

Вот почему я против народного суда как торжественной, синтетической формы, предназначенной для того, чтобы воссоединить в себе все формы борьбы против правосудия. Для меня это означает вновь наделять силой некий образ, слишком многое привносящий с собой от идеологии, навя­занной буржуазией, с вытекающими из нее разделениями между пролетариатом и непролетаризованной чернью. Се­годня это опасное орудие, потому что оно будет работать как образец, и еще более опасным оно станет позднее, внутри революционного государственного аппарата, потому что в него проникнут формы правосудия, которые несут в себе опасность восстановления подобных разделений.

Виктор: Я тебе отвечу чем-то вроде провокации: вероят­но, социализм придумает что-то другое, кроме цепей. И по­тому, когда говорят: «Дрейфуса[8] в колодку!», то в этом при­сутствует некая выдумка, потому что Дрейфуса не станут сажать в колодку, но сам этот намек на прошлое (колодка) говорит о возможной изобретательности. Наглядный при­мер давнишней мысли Маркса о том, что новое всегда ро­дится из древнего.

Вот ты говоришь: массы придумают. Но ведь нужно ре­шать вопрос практический, злободневный. Я согласен с тем, чтобы все формы народного правосудия были обнов­лены, чтобы больше не было ни стола, ни мантий. Но оста­нется орган нормализации. Вот что мы называем народным судом.

М. Фуко: Если ты определяешь народный суд как орган нормализации (мне бы хотелось выразиться точнее: орган политического разъяснения), исходя из которого действия народного правосудия могут интегрироваться в политичес­кую линию пролетариата, то я полностью согласен. Но у меня возникает затруднение в том, чтобы называть этот орган «судом».

Я, как и ты, думаю, что в действии правосудия, которым отвечают классовому врагу, нельзя полагаться на какую-то сиюминутную спонтанность, не обдуманную, не вклю­ченную в совместную борьбу. Надо найти формы для раз­вития той потребности в ответном ударе, которая на самом деле присутствует в массах, посредством обсуждения, сбо­ра сведений... Но в любом случае суд с его тройственным разделением между двумя сторонами и независимой ин­станцией, решающей исходя из правосудия, существующе­го в себе и для себя, для прояснения, для политического развития народного правосудия мне кажется чрезвычайно пагубным образчиком.

Виктор: Если бы завтра созвали Генеральные Штаты, где были бы представлены все группы граждан, участвую­щих в борьбе, то есть комитеты борьбы, антирасистские комитеты, комитеты по наблюдению за тюрьмами, и т. д., словом, народ так, как он представлен сегодня, народ в марксистском понимании этого слова, ты был бы против, потому что это возвращало бы к старому образцу?

М. Фуко: Генеральные Штаты, по крайней мере, доста­точно выступали как некое орудие, конечно же, не проле­тарской революции, но революции буржуазной, причем вслед за этой буржуазной революцией, как нам хорошо из­вестно, имели место революционные процессы. После Шта­тов 1357 года вот тебе Жакерия, а после 1789 — вот тебе 1793 год. Следовательно, это могло быть хорошим образ­цом. Но зато мне кажется, что буржуазное правосудие все­гда работало на то, чтобы умножать противостояния меж­ду пролетариатом и непролетаризованной чернью. Вот по­чему это плохое средство, а не потому, что оно старое.

В самой форме суда все же есть следующее: обеим сторо­нам говорят: ваше дело не является заранее правым или не правым. Оно станет таковым лишь в день, когда это про­возглашу я, потому что я сверюсь с законами или постанов­лениями, за которыми вечная правота. В этом сама сущ­ность суда, но с точки зрения народного правосудия это со­вершенно противоречиво.

Жиль: Суд говорит две вещи: «Есть проблема». А затем: "Эту проблему, как третье лицо, решаю я, и т. д.». Но эта проблема - вопрос о захвате власти для того, чтобы вершить правосудие посредством разъединения народа; отсюда и вытекает необходимость представлять народное единство, вершащее правосудие.

М.Фуко: Ты хочешь сказать, что народное единство должно представлять или всячески проявлять то, что оно (вре­менно или навсегда) завладело судебной властью?

Жиль: Я хочу сказать, что вопрос о суде в Лансе[9] не ула­живается исключительно между шахтерами и Управлени­ем шахтами угольного бассейна. Это интересует все клас­сы народа.

М. Фуко: Необходимость утвердить подобное единство не нуждается в форме суда. Я бы сказал даже (немного утри­руя), что в суде мы восстанавливаем определенный вид раз­деления труда. Ибо имеются те, кто судит (или делают вид, что судит) со всей возможной отрешенностью, ни во что не вовлекаясь. Этим подкрепляется представление, что для того, чтобы правосудие было справедливым, необходимо, чтобы оно исполнялось тем, кто находится в стороне от дела, то есть неким интеллектуалом, специалистом по иде­альному. А когда вдобавок этот народный суд организует­ся интеллектуалами, которые в нем председательствуют и внимают тому, что, с одной стороны, говорят рабочие, а с другой — хозяева, и выносят вердикт: «Один невиновен, а другой виновен», ты имеешь полный набор всяческого идеализма, который через все это протаскивается. И когда мы хотим сделать из этого универсальный образец, чтобы показать, что это и есть народное правосудие, то, боюсь, бо­лее неподходящего образца нам просто не найти.

Виктор: Мне хотелось бы подвести итоги обсуждения. Первый итог: что акт народного правосудия есть действие, совершаемое массами (некоей однородной частью народа) против их непосредственного врага, подвергающегося как таковой...

М. Фуко: ...в ответ на конкретно причиненный ущерб.

Виктор: Сегодняшний перечень актов народного право­судия — это все подрывные действия, которые в настоящее время проводят различные слои народа.

Второй итог: переход народного правосудия к высшей форме предполагает установление нормы, цель которой — разрешать противоречия внутри народа, различить то, что по-настоящему справедливо, оттого, что является сведени­ем счетов и может быть использовано врагом для того, что­бы запятнать народное правосудие, внести в массы раскол, а значит, воспрепятствовать революционному движению. Согласны?

М. Фуко: Насчет понятия нормы я совсем не согласен. Я бы предпочел говорить, что акт народного правосудия мо­жет обрести свое полное значение, лишь если он прояснен политически и контролируется самими массами.

Виктор: Действия народного правосудия позволяют на­роду приступить к захвату власти, когда они вписываются в некую слаженную совокупность; то есть, когда они на­правляются политически, заботой этого руководства дол­жно стать, чтобы оно не оказалось внешним по отношению к движению масс, чтобы народные массы объединялись вокруг него. Вот что я называю установлением норм, уста­новлением новых государственных органов.

М. Фуко: Предположим, на каком-нибудь заводе проис­ходит столкновение между рабочим и начальником, и этот рабочий предлагает товарищам совершить ответное дей­ствие. Это будет настоящим актом народного правосудия, лишь если его цель, его возможные результаты включены

в совместную политическую борьбу рабочих этого завода...

Виктор: Да, но, прежде всего, нужно, чтобы это действие было справедливым. А это предполагает, что все рабочие согласны на то, чтобы заявить, что начальник мерзавец.

М. Фуко: Но это предполагает дискуссию рабочих и при­нятое сообща решение до перехода к действию. Я не вижу здесь зародыша государственного аппарата, и тем не менее единичная потребность в отпоре преобразована в акт народ­ного правосудия.

Виктор: Это вопрос о стадиях. Сначала возмущение, по­том подрывные действия, а уж затем революция. На пер­вой стадии то, что ты говоришь, справедливо.

М. Фуко: Мне кажется, что для тебя только существова­ние государственного аппарата может преобразовать жела­ние отпора в акт народного правосудия.

Виктор: На второй стадии. На первой стадии идеологи­ческой революции я за грабеж, я за «крайности». Нужно раскрутить палку в обратном направлении, и нельзя пере­вернуть мир, не разбив яиц...

М. Фуко: Самое главное, надо сломать палку.

Виктор: Это будет потом. Вначале ты говоришь: «Дрей­фуса в колодку», а затем разбиваешь оковы. На первой ста­дии ты можешь иметь акт отпора начальнику, который бу­дет актом народного правосудия, даже если весь цех не со­гласен, потому что всегда есть стукачи, выслуживающие­ся, и к тому же маленькая горстка рабочих, искалеченных представлением о том, что «это все-таки начальник». Даже если будут иметь место крайности, даже если его отправят в больницу на три месяца, тогда как он заслуживает толь­ко двух, это акт народного правосудия. Но когда все эти действия примут вид движения функционирующего народного правосудия (то, что для меня имеет смысл лишь пу­тем создания народной армии), у тебя будет установление нормы, революционного государственного аппарата.

М. Фуко: Я это вполне понимаю на стадии вооруженной борьбы, но вовсе не уверен, что впоследствии для того, что­бы народ вершил правосудие, будет абсолютно необходи­мо существование какого-то судебного государственного органа. Ибо опасность как раз и заключается в том, что су­дебный государственный аппарат возложит на себя заботу об актах народного правосудия.

Виктор: Давай ставить лишь вопросы, которые нужно решать сегодня. Поговорим о народных судах во Франции не во время вооруженной борьбы, но на нашем этапе, на этапе идеологической революции. Одной из ее характерных черт является то, что посредством возмущений, подрывных действий и актов правосудия она умножает настоящие виды параллельной власти. И это именно параллельная власть в строгом смысле, то есть та, что выворачивает ли­цевую сторону наизнанку, с тем глубоко подрывающим значением, что именно мы являемся истинной властью, что именно мы выворачиваем вещи на лицевую сторону и что существовавший до этого мир и был вывернут наизнанку.

Я говорю, что одно из деяний параллельной власти сре­ди ряда других заключается в том, чтобы в противовес бур­жуазным судам создавать суды народные. При каких об­стоятельствах это оправдывает себя? Отнюдь не для свер­шения правосудия внутри какого-нибудь цеха, где ты видишь противостояние масс и непосредственного классового врага; при условии, что массы поднимутся на борьбу про­тив этого врага, правосудие может осуществляться прямо. Ибо речь идет о приговоре начальнику, но вовсе не о суде. Имеются два участника, и это улаживается между ними, но с идеологической нормой: мы правы, а он — мерзавец.

Сказать, это негодяй, значит установить норму, которая определенным образом воспроизведет, но только для того чтобы их ниспровергнуть, систему буржуазных ценностей: проходимцы и честные люди. Именно так это воспринима­ется на уровне масс.

В условиях города, где у тебя есть разнородные массы и где нужно, чтобы некая идея (например, судить полицию) их объединила, где, следовательно, ты должен добиться истины, добиться единения народа, этим может явиться яркое деяние параллельной власти, которая установит на­родный суд в противовес постоянным сделкам между по­лицией и судами, вводящими свои грязные делишки в ка­честве нормы.

М. Фуко: Ты говоришь: победа в том, чтобы осуществлять некую параллельную власть против или вместо существу­ющей власти. Когда рабочие «Рено» хватают бригадира и суют его под машину, приговаривая: «Теперь надо и тебе завинтить гайки», — то все прекрасно. Они действительно осуществляют некую параллельную власть. В случае суда нужно задаться двумя вопросами: что же в точности будет означать осуществление параллельной власти над правосу­дием? И какова в действительности та власть, которую осу­ществляют в таком народном суде, как суд в Лансе?

В отношении правосудия борьба может принять несколь­ко форм. Во-первых, можно ввести ее в его собственную игру. Можно, например, пойти и подать иск на полицию. Очевидно, что это не станет действием народного правосу­дия, ибо это ловушка буржуазной юстиции. Во-вторых, можно вести партизанские действия против судебной вла­сти и мешать ей осуществляться. Например, уклоняться от полиции, высмеивать суд, пойти и свести счеты с судьей. Все это партизанская война против судебной системы, но еще пока не встречное правосудие. Встречным правосуди­ем была бы власть осуществлять в отношении того, кого

надо судить, но кто обыкновенно ускользает от правосудия, действие судебного типа, то есть схватить его лично, пре­дать суду, позаботиться о том, чтобы найти судью, который его будет судить, соотносясь с определенными видами спра­ведливости, и действительно осудит его на наказание, ко­торое любой другой на его месте был бы обязан понести. Таким образом и было бы занято место правосудия.

На суде же, подобном суду в Лансе, осуществляют не власть встречного или параллельного правосудия, но преж­де всего власть информационную: у класса буржуазии, у Управления каменноугольным бассейном, у инженеров отобрали сведения, в которых те отказывали массам. Во-вторых, народный суд позволил преодолеть монополию на информацию, которой пользуется власть, держащая в сво­их руках средства передачи информации. Стало быть, там осуществили два важных вида власти: власть знать исти­ну и власть ее распространять. Это очень важно, но это все-таки не власть судить. Ибо ритуальная форма суда в дей­ствительности не репрезентирует тех видов власти, кото­рые были осуществлены. Ведь когда осуществляют власть, нужно, чтобы способ, каким ее осуществляют (и который должен быть видимым, торжественным, знаменательным), отсылал лишь к той власти, действительно осуществляе­мой, а не к какой-то другой власти, которая в тот самый момент на самом деле не осуществляется.

Виктор: Твой пример встречного правосудия всецело идеалистичен.

М. Фуко: Вот именно, поскольку я думаю, что в строгом смысле встречного правосудия быть не может. Потому что

правосудие в том виде, как оно действует в форме государственного органа, может иметь в качестве своей задачи лишь разделение масс внутри самих себя. А следовательно, представление о каком-то параллельном пролетарском правосудии противоречиво, оно просто не может существо­вать.

Виктор: Если ты возьмешь суд в Лансе, то в данных об­стоятельствах самое важное — не отобранная власть знать и распространять, а то, что мысль «Управление бассей­ном — убийцы» становится господствующим представле­нием, что она занимает в умах место идеи: «Виноваты типы, которые бросали бутылки с зажигательной смесью». Я заявляю, что власть выносить неисполнимый приговор есть действительная власть, которая материально пре­творяется в идеологическом перевороте в умах людей, к которым она обращается. Это не судебная власть, что само собой разумеется, ибо нелепо воображать какое-то там па­раллельное правосудие, поскольку нет возможности для су­ществования параллельной судебной власти. Однако име­ется параллельный суд, действующий на уровне революции в умах.

М. Фуко: Я признаю, что суд в Лансе представляет собою один из видов борьбы против судебной системы. Он сыграл важную роль. Ведь он развернулся в тот самый момент, когда имел место другой процесс, на котором буржуазия осуществляла свою власть судить по мере своих возможно­стей. В тот самый момент стало возможно критиковать сло­во за словом, факт за фактом все, что говорилось на том суде, чтобы выявить другую его сторону. Суд в Лансе был изнанкой того, что творилось в буржуазном суде, он выяв­лял на свет то, что там оставалось темным. Это мне кажет­ся неким образцом, в совершенстве подогнанным для того, чтобы знать и сообщать то, что в действительности проис­ходит, с одной стороны, на заводах, а с другой — в судах. То есть замечательным средством сбора и распространения сведений о том способе, каким в отношении рабочего клас­са осуществляется правосудие.

Виктор: Стало быть, мы пришли к согласию насчет третьего положения: есть некие действия параллельной власти, действия ответного процесса, народный суд в совершенно конкретном его значении, когда он действует как изнан­ка буржуазного суда, как то, что буржуазные газеты назы­вают «пародией на правосудие».

М.Фуко: Я не думаю, что три высказанных тобою поло­жения полностью представляют все наше обсуждение и пункты, по которым мы пришли к согласию. Собственно моя идея, которую я хотел вынести на обсуждение, состо­ит в том, что судебный аппарат буржуазного государства, воплощенный в видимой символической форме суда, имел в качестве главной задачи вводить и умножать противоре­чия внутри масс, главным образом между пролетариатом и непролетаризованной чернью, и что именно поэтому фор­мы этого правосудия и идеология, связанная с ним, долж­ны стать мишенью для нашей сегодняшней борьбы. А вся моральная идеология (ибо что такое наша мораль, если не то, что непрестанно возобновлялось и утверждалось при­говорами судов), эта моральная идеология, точно так же как и виды правосудия, используемые буржуазным аппа­ратом, должны быть подвергнуты самой строгой критике...

Виктор: Но в отношении морали ты также исходишь из параллельной власти: дескать, вор — это не тот, про кого думают...

М. Фуко: Тут проблема становится очень сложной, поскольку вор и воровство существуют лишь с точки зрения собственности. В заключение я скажу, что новое использование такой формы, как форма суда, со всем, что она подразумевает (положение судьи как третьей стороны, ссылку на право или на справедливость, приговор, подлежащий исполнению), следует также процедить сквозь очень строгую критику, и я со свое   стороны вижу его подходящее использование лишь в том случае, когда мы сможем параллельно буржуазному судебному процессу вести свой встречный процесс, который выявляет как обман всю истину другого процесса, а его решения изобличает как злоупотребления власти. Однако помимо подобного поло­жения я вижу тысячи возможностей, с одной стороны, для партизанских действий по отношению к судебной системе, а с другой — для актов народного правосудия и для того, чтобы ни те ни другие не проходили через форму суда.

Виктор: Я полагаю, что мы пришли к согласию относи­тельно систематизации живой практики. А теперь, возможно, чтобы мы не забрались в глубь философских раз­ногласий...

Главная  неомарксизм